МЕМУАРЫ XX ВЕКА

ЗАПИСКИ Великого Князя
Андрея Владимировича

 

История рукописи великого князя Андрея Владимировича¹ интересна уже сама по себе. С 2001 по 2004 г. мне довелось жить в Париже и работать в «Русской мыс­ли». Русская эмиграция и Белое движение интересовали меня давно, и Париж, как «колы­бель русского зарубежья», являлся идеальным местом для работы: я начал встречаться с потомками русских эмигрантов первой волны, записывать их рассказы и наиболее интересные публиковать в рубрике «Русское зарубежье». Интересовали меня в первую очередь не потомки графов и генералов, а самые обыкновенные люди, их воспоминания о пережитом, о родителях, почти всегда — участниках Гражданской войны, о том, как, будучи французами, они остались русскими. Параллельно я пополнял свою библиотеку изданиями о Белом движении, опубликованными за рубежом, и именно через книги рукопись и попала мне в руки.

Где-то в ноябре 2004 г. мне позвонил один господин и, представившись как Николай Дмитриевич Зюзин, перечислил наименования книг, которые он хотел бы отдать, упомянув также и о рукописи. Услышав имя автора, я вначале не поверил и попросил звонившего еще раз просмотреть титульный лист. Николай Дмитриевич любезно исполнил мою просьбу, и сомнения были рассеяны — речь действительно шла о неизданной работе великого князя. Мы договорились о встрече, и через неделю я уже звонил в дверь его квартиры в предместье Парижа.

Николай Дмитриевич объяснил, что его отец, состоявший в объединении русских офицеров в Париже, получил эту рукопись от полковника Элоя Константиновича Ханыкова, который был близко связан с великими князьями Андреем и Борисом. Краткую биографию полковника Ханыкова передаю со слов его сына, Александра Ханыкова, двоюродного брата Н. Зюзина:

«Элой Ханыков родился 20 июля 1891 г. в Вильно, где его отец был генералом.
В 1906 г. окончил 2-й Кадетский корпус в Санкт-Петербурге, а в 1909 г. — Павлов­ское военное училище, в чине подпоручика. В августе 1911-го служил поручиком в лейб-гвардии Саперном батальоне. В 1912 г. закончил Высшие курсы авиации (речь идет, скорее всего, о Первой военно-авиационной школе, которая была открыта в Севастополе в ноябре 1910 г., или о Всероссийском аэроклубе, открытом в 1911 г. в Санкт-Петербурге. — К. К.-С.). В августе 1914-го Ханыков ушел на фронт командующим 18-м корпусным авиационным отрядом. Февральская революция и последующее разложение армии застали его на фронте. С 1918 г. Ханыков находится в рядах Добровольческой армии. 24 сентября 1919 г. получает звание полковника и задание сопровождать во Францию великих князей Бориса (у которого он был адъютантом) и Андрея. В 1921 г. Ханыков венчается в соборе Святого Александра Невского в Париже с баронессой Натальей де Бервик в присутствии свидетелей — великих князей. Скончался Элой Ханыков в Париже в 1974 г.».

В свою очередь, история жизни самого Николая Дмитриевича Зюзина и его семьи также оказалась настолько интересной, что на совете редакции было решено ее опубликовать (см. «РМ» № 4565 и 4576). Его отец, офицер врангелевской армии, был направлен в Англию с заданием закупить оружие для Колчака. Во время рейса на корабле, груженном оружием, пришло известие о расстреле адмирала и крушении Восточного фронта. Тогда группа офицеров решила отправиться в США, но попала... на Кубу, где молодой офицер Дмитрий Зюзин и познакомился со своей будущей женой — русской из Петербурга!

Более сорока лет пролежала рукопись у Николая Дмитриевича. В конце же концов и место и время публикации прекрасно совпали с ее содержанием: Санкт-Петербург спустя девяносто лет с момента описываемых событий.

Необходимо, правда, иметь в виду, что работу великого князя нельзя считать стопроцентно объективной. Уже сама подборка материалов указывает на определенную предвзятость: Андрей Владимирович часто использует воспоминания, опубликованные в «Русской летописи» — издании чисто монархического направления.
К тому же не выяснена до конца и роль самого великого князя в описываемых им событиях.

Так, например, Андрей Владимирович мечет громы и молнии в адрес заговорщиков и указывает, что «существовало два заговора, самостоятельных и друг от друга независимых». В свою очередь генерал-лейтенант Александр Васильевич Герасимов, бывший руководитель политического сыска и начальник Петербургского охранного отделения, в своей книге «На лезвии с террористами» отмечает, что, соглас­но полученной им информации, было два организованных центра этих заговоров: «один, который охватывал командные круги, как Петроградского военного округа, так и штабов на фронте, второй — был заговор дворцовый, руководящую роль в котором, по слухам, играл Великий Князь Андрей Владимирович и к которому примыкали или которому сочувствовали почти все Великие Князья и близкие к ним офицеры». Интересно, что по этому поводу в рукописи нет ни одного упоминания, хотя книга Герасимова была опубликована уже в 1934 г. на французском и немецком языках.

Принимая во внимания размеры журнала, мне пришлось произвести определенные сокращения, которые, однако, ни в коей мере не коснулись содержания рукописи как такового. Были сокращены «Примечания», удалены схема и расписание маршрута императорского поезда, оглавление и библиография (довольно-таки небрежно составленная самим автором). Мною был составлен краткий биографиче­ский справочник, для которого использованы материалы из работ профессора
С. Волкова, некрологи из «Незабытых могил», с интернет-сайта «Хронос», а также из моего личного архива.

 В заключение хочу принести благодарность «русским парижанам» Ольге Прохоровой и Андрею Корлякову за оказанную помощь.

 

Карл Куяс-Скрижинский,

Берлин

 

 

Предисловие

 

Трагические дни 1-го и 2-го марта 1917 года приковывают к себе внимание всех истинно русских людей. В эти два дня, в какие-нибудь тридцать два часа времени тысячелетняя история Рос­сии была приостановлена на своем пути развития и все возраставшего величия, могущества и благополучия и повергнута в бездну небывалых в мировой истории потрясений и переживаний.

Мы еще слишком близко стоим к этой эпохе, чтоб иметь воз­можность судить о ней с необходимым для историка беспристрастием и во всеоружии архивных данных. Нужно дать пройти времени, чтоб иметь верную историче­скую перспективу; нужно дать нашим личным призмам, через которые мы невольно смотрим, которые затуманены личными переживаниями и забрызганы кровью близких родственников, нужно дать этим призмам под действием времени отмыться и очис­титься, чтоб сквозь них ясно видеть верную, а не изломанную кар­тину. Поэтому в данное время задаваться историческим исследованием этой трагической эпохи преждевременно, да и невозможно. И не эту задачу мы себе поставили, пусть историки займутся этим в будущем.

Наша задача заключается лишь в том, чтоб собрать весь имеющийся материал, расположить его в хронологическом порядке, уста­новить по возможности точнее, в какой момент каждое данное событие произошло, и рассмотреть, под какими впечатлениями находились в эти дни Государь и наиболее ответственные лица.

Три центра играли в эти дни историческую роль: один — это Псков, где находился в эти дни Государь в штабе Северного Фрон­та, главнокомандующим которым был генерал-адъютант Рузский². Второй центр составляла Ставка Верховного Главнокомандующего, центр управления всей армии, где находился генерал Алексеев³, Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего, то есть Государя Императора. И наконец третий центр — Петроград, где Председатель Государственной Думы Родзянко возглавил Временный Комитет Думы. Между этими тремя центрами шли безостановочные переговоры по прямому проводу. Петроград составлял, несомненно, главный центр, там начался переворот, там выступила улица, там захватывалась власть, оттуда шли указания, угрозы и требования... Второй центр, Ставка, воспринимал все это, но усиливая, играя победным окончанием войны, армией, народом, всем чем угодно, <и> передавал во Псков, нанося Государю, ежеминутно, всё новые и новые удары...

Государь один во Пскове переживал небывалую в истории ду­шевную драму...

Постараемся с благоговением вникнуть в суть этой ужасной драмы, насколько это возможно пока сделать.

 

Париж, май 1941 года

 

 

 

Во всех почти опубликованных до сих пор мемуарах мы встречаем указания, что с конца 1915 года и в особенности в 1916 году всюду ходили слухи о готовящемся дворцовом перевороте.^I  Об этом пишут: Д. И. Демкин⁴, генерал Деникин, Лемке⁵, Вырубова⁶  и другие.

Знал ли об этих слухах Государь, невольно задаешь себе этот вопрос, и приходится дать утвердительный ответ: да, он знал. Об этом пишет А. Вырубова, рассказывая о появлении некоего Тихановича, который подробно рассказывал Императрице о го­товящемся перевороте.^II Пишет об этом же и А. А. Мордвинов⁷, передавая свой разговор во время дежурства с каким-то старичком, приехавшим из Саратова. Он тоже подробно изложил весь план заговора. Когда Мордвинов доложил об этом Государю, то Его Величество ему ответил:

— Ах, опять о заговоре, я так и думал, что об этом будет речь, мне и раньше уже говорили... добрые, простые люди все беспокоятся... я знаю, они любят меня и нашу Матушку Россию и, конечно, не хотят никакого переворота.
У них-то уж, наверно, более здравого смысла, чем у других...^III

Эти два показания вполне достаточны, чтоб определить точно, что Государь и Императрица знали об этих слухах, знали задолго до переворота из других, по-видимому, еще источников, но в душе своей не верили в возможность какого-либо переворота, рассчитывая на «здравый смысл» добрых, простых людей...

Знал о готовящемся перевороте и генерал Алексеев, но не в той туманной форме, как Государь, а в более реальной. Если верить Д. И. Демкину, то, когда Родзянко обратил внимание генерала Алексеева на непорядки в правительстве и на то, что единственным учреждением, которому верит народ, является Государственная Дума, то генерал Алексеев будто бы спросил:

— Так почему же Вы не берете все дело в свои руки? Берите, я Вам в этом помогу.^I

Генерал Деникин дает еще более точные справки по этому вопросу.
«В Севастополь, к больному Алексееву, — пишет генерал Деникин, — приехали представители некоторых думских и общественных кругов. Они со­вершенно откровенно заявили, что назревает переворот. Как отне­сется к этому страна, они знают. Но какое впечатление произведет переворот на фронте, они учесть не могут. Просили совета. Алексеев в самой категорической форме указал на недопустимость каких бы то ни было государственных потрясений во время войны, на смертельную угрозу фронту <...> и просил во имя сохранения армии не де­лать этого шага. Представители уехали, обещав принять меры к предот­вращению готовящегося переворота. Не знаю, какие данные имел Михаил Васильевич, но он уверял впоследствии, что те же представители вслед за сим посетили Брусилова⁸  и Рузского и, получив от них ответ противоположного свойства, изменили свое первоначальное решение: подготовка переворота продолжалась».^II

Были ли приняты генералом Алексеевым какие-либо меры <, чтобы> предотвратить готовящийся переворот, неизвестно, но можно предположить, что нет, если верить словам Лемке, который пишет по этому поводу следующее: «По некоторым обмолвкам Пустовойтенко⁹, видно (это было вес­ною 1916 года. — Авт.), что между Гучковым¹⁰, Коноваловым¹¹, Крымовым¹²  и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд еще кое-кто».^III

Из всех приведенных выше данных видно достаточно ясно, что все говорили о каком-то готовящемся перевороте, предупреж­дали друг друга, совещались между собой, а некоторые даже пола­гали, что единственным выходом из создавшегося положения явля­ется переворот. В какой мере этот предполагавшийся переворот был в действительности подготовлен и кто, собственно, должен был его осуществлять, остается пока тайной, никакими достоверны­ми данными мы на этот счет не располагаем. Можно допустить, что создался общий психоз о готовящемся перевороте, когда на самом деле ничего не подготавливалось. Но если никто этому пере­вороту физически и не способствовал, что допустимо, то одинаково допустимо, что никто никаких мер предосторожности не принимал <, чтобы> такой возможный переворот предотвратить, если не считать попытку перебросить в столицу несколько гвардейских частей.^IV

Вот общий, тревожный фон, на котором разыгрались дальнейшие события. Теперь перейдем к изложению, в хронологическом порядке, исторических событий, начиная с момента отъезда Государя из Царского Села, в среду 22 февраля 1917 года.

 

22 февраля, среда.

 

В 3 часа дня Государь отбыл из Царского Села в Ставку, один. Последние два месяца, проведенные Государем в Царском Селе (с 19 декабря по 22 февраля), были полны глубоких переживаний и тревог. Жильяр¹³  отмечает , что Госу­дарь долго колебался покинуть Царское Село, настолько общее политическое состояние его тревожило.^I Но, с другой стороны, Государь сознавал, что он больше не может откладывать свой отъезд, что его долг призывает вернуться в Ставку. Насколько была сгущена атмосфера, можно судить по тому, что накануне Нового Года министр Императорского двора граф Фредерикс¹⁴ по собственной инициативе объезжал всю Императорскую Фамилию, умоляя ее прибыть в Царское Се­ло на выход по случаю Нового Года. Это действи­тельно было так, и бедный старик при этом прибавил: «не ускоряй­те события». Почему граф Фредерикс думал, что никто из Семьи не приедет, мы не знали. Мы все прибыли на выход, никакой демонстрации не было. Государь, видимо, сильно тревожился за свою Семью и боялся ее оставить одну, вдали от себя. Он приказал перебро­сить с фронта Гвардейский Экипаж и лейб-гвардии Уланский Его Величества полк. После лишь повторных приказаний Гвардейский Экипаж прибыл в Царское Село, а уланы Его Величества так и не прибыли по назначению. По словам Вырубовой, Государь предполагал уехать ненадолго и думал вернуться через несколько дней. Государя Императо­ра сопровождали в эту поездку: министр Императорского двора граф Фредерикс, флаг-капитан Нилов¹⁵, Дворцовый Комендант Воейков¹⁶, в должности гофмаршала князь Долгоруков¹⁷ , командир Конвоя граф А. Н. Граббе¹⁸, начальник военно-походной канцелярии Свиты генерал Нарышкин¹⁹, флигель-адъютанты: Мордвинов и герцог Н. Н. Лейхтенбергский²⁰, лейб-хируг Федоров²¹, инспектор Императорских поездов инженер Ежов и комендант Императорского поезда, начальник Дворцовой полиции Герарди²². Поезд двинулся по Николаевской желез­ной дороге, через Лихославль—Ржев—Вязьму—Смоленск—Оршу на Могилев.^II

 

23 февраля, четверг.

 

На следующий день, в четверг, под вечер, Государь прибыль в Ставку. «Был солнечный и холодный день, — писал в этот день Государь Императрице, —
и меня встретила обычная публика с Алексеевым во главе. Он выглядит действительно очень хорошо, и на лице выражение спокойствия, которого я давно не видал. Мы с ним хо­рошо поговорили с полчаса» (письмо Государя Императрице от 23-го февраля). Не успел Государь прибрать свою комнату, как получил телеграмму от Императрицы, что Великая Княжна Ольга Нико­лаевна и Наследник заболели корью. Несмотря на это печальное известие, сильно его взволновавшее, Государь пишет далее Императрице: «Здесь в доме так спокойно, ни шума, ни возбужденных криков...»^III

 

24 февраля, пятница.

 

В этот день только Воейков отмечает в своих воспоминаниях, что днем получил из Петрограда от своего начальника Особого отдела известие, что в Петрограде неспокойно и происходят уличные беспорядки, которые могут принять серьезные размеры, но что пока власти справляются.^IV Об этих же беспорядках писала и Императрица Государю: «Вчера были беспорядки на Васильевском острове и на Невском, потому что бедняки брали приступом булочные. Они вдребезги разнесли Филиппова,  и против них вызвали казаков».^V

25 февраля, суббота.

 

Ничто не нарушало спокойную и установленную жизнь в Ставке. Несмотря на мороз с сильным леденящим ветром и вьюгой, Го­сударь выезжал за город и совершал свои прогулки в сопровож­дении Свиты. Вечером Государь был, по обыкновению, у всенощной.

Воейков пишет, что в этот день он получил от А. Д. Протопопова²³  телеграмму с известием, что в городе беспорядки, но все клонится к их подавлению. Доложив эту телеграмму, он вторично стал просить Государя ускорить отъезд из Ставки.

 

26 февраля, воскресенье.

 

В этот день Государь, по обыкновению, был у обедни в Штабной церкви и во время службы почувствовал мучительную боль в середине груди, продолжавшуюся ¹/₄ часа. Государь едва выстоял службу, лоб покрылся каплями пота, после чего появилось сердцебиение.^I После обедни Государь прошел в Штаб и оставался там очень долго.

В этот день были получены первые донесения о беспорядках в Петрограде и о применении вооруженной силы. Государь послал после этого генералу Хабалову²⁴  следующую телеграмму: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией».^II

 

27 февраля, понедeльник.

 

С утра стали поступать из Петрограда более тревожные сведения. Рота Павловского полка отказалась стрелять; учебная команда Волынского полка отказалась выходить против бунтовщиков; батареи, вызванные из Петергофа, отказались грузиться. Генерал Хабалов просит прислать надежные части с фронта.

Государь, по обыкновению, пошел утром в Штаб выслушать доклад Алексеева. Тут ему была доложена полученная еще ночью телеграмма от Председателя Государственной Думы Родзянко, который писал Алексееву: «Положение серьезное. В столице анархия. Прави­тельство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на Венценосца».^III

Одновременно Родзянко обратился ко всем главнокомандующим с телеграммой, в которой более подробно развивал те же мысли, которые он изложил Государю, прося их поддержать его ходатайство перед Государем об образовании министерства «доверия» и заканчивая той же фразой «промедление смерти подобно».^IV

В 13 ч. 05 м. была снова получена от Родзянко телеграмма на имя Государя: «Положение ухудшается. Нужно принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда реша­ется судьба Родины и Династии».

Около 12 часов генерала Алексеева вызвал по прямому проводу Великий Князь Михаил Александрович²⁵ и сообщил генералу Алексееву те же данные, которые были изложены в телеграмме Председателя Госу­дарственной Думы и просил Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего немедленно доложить Государю, что и он считает един­ственным выходом из создавшегося положения — срочно распустить нынешний состав Совета Министров, объявить о согласии создать ответственное перед Государственной Думой Правительство и поручить сформировать новый Кабинет Министров или председателю Всероссийского земского союза князю Львову, или председателю Государственной Думы Родзянко. Государь велел ответить, что благодарит за совет, но что он сам знает, как надо поступить.

Вслед за этим была получена телеграмма от Председателя Со­вета Министров князя Голицына²⁶, который, указывая, что события принимают катастрофический оборот, умолял Государя немедленно уво­лить в отставку Совет Министров. Он указывал, что вообще существущий состав министров теперь оставаться у власти не может, а нахождение в его составе Протопопова вызывает общее негодование и возмущение. Что для спасения положения и даже для спасения Династии Государю необходимо пойти на уступку общественному мнению и поручить составить новый Кабинет Министров, ответственный пе­ред законодательными палатами, или князю Львову, или Родзянко.

Генерал Алексеев, после некоторых колебаний (ему вообще нездоровилось в этот день и температура поднялась до 39), пошел к Государю, но Государь остался очень недоволен содержанием телеграммы князя Голицына и сказал, что сам составит ответ. Часа через два Государь лично пришел в Штаб и, узнав, что генерал Алексеев прилег отдохнуть, приказал передать ему составленную им телеграмму и прибавил: «При этом скажите, что это мое окончательное решение, которое я не изменю, а потому бесполезно мне докладывать еще что-либо по этому вопросу». В этой телеграмме было сказано, что Государь при создавшейся обстановке не допускает возможности перемен в составе Совета Министров, требует принять самые решительные меры для подавления революционного движения. Председателю Совета Министров предоставляются диктаторские полномочия по управлению Империей вне района, подчиненного Вер­ховному Главнокомандующему, а в Петроград командируется с дик­таторскими полномочиями генерал-адъютант Иванов²⁷  для подавленая беспорядков.

В 6 час. пополудни Председатель Совета Министров князь Голицын снова телеграфирует в Ставку с ходатайством об объявлении осадного положения и о назначении в Петроград генерала с популярным в действущей армии именем.
В 7 час. пополудни была получена в Ставке телеграмма Военного Министра Беляева²⁸  следующего содержания: «Положение в Петрограде становится весьма серьезным: военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями пога­сить пока не удается; напротив того, многие части постепенно присоединя­ются к мятежникам. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, притом в достаточном количестве для одновременных действий в разных частях города».^I

Под вечер того же дня, надо думать между 7 и 8 час<ами>, из Царского Села позвонил по телефону обер-гофмаршал граф Бенкендорф²⁹ и сообщил, что положение становится серьезным и опасным. Воейков пишет, что граф Бенкендорф добавил, что Государыня очень беспокоится за детей и ввиду всего происходящего в столице предлагает выехать с детьми навстречу Его Величеству. По словам Военного министра, добавил граф Бенкендорф, нужно опасаться движения революционной толпы из Петрограда на Царское Село. Го­сударь велел передать, чтоб Ее Величество переехала бы в Гат­чину или ехала бы к нему навстречу.^II

В 21 час Государь велел приготовить свой поезд для немедленного отъезда в Царское Село.

Генерал Алексеев и Штаб были встревожены этим известием, и генерал Алексеев пошел к Государю уговаривать не ехать в Царское Село, а ежели он не согласен ни на какие уступки, то лучше ехать прямо в Особую армию^I, где была вся Гвардия. Но Государь ответил, что страшно беспокоится за Императрицу и детей и решил все же ехать немедленно в Царское Село.^II

После этого Государь приказал Воейкову переговорить по пря­мому проводу с Военным Министром Беляевым. Тот сообщил, что положение дел катастрофическое, что все правительство, равно как и командующий войсками генерал Хабалов, совершенно растеря­лись и что, если не последует энергичного вмешательства, революция примет грандиозные размеры.^III

В тот же вечер Государь приказал назначить генерал-адъютанта Иванова Главнокомандующим Петроградским военным округом и наз­начить в его распоряжение: Георгиевский батальон^IV, находившийся в Ставке, и от Северного Фронта два кавалерийских полка, два пехотных полка и одну пулеметную команду. Примерно такой же наряд был дан и Западному Фронту.^V

В общем, сведения, поступившие в Ставку за этот день, рисуют положение так: в столице полная революция, на войска по­ложиться нельзя, власти растерялись. Предлагаются меры: полити­ческие деятели, как Родзянко и князь Голицын, — даровать ответст­венное министерство, военные власти просят прислать надежные вой­ска для подавления революции. Кроме того, существовала опасность, что революционная толпа двинется на Царское Село.

Государь разрешил эти вопросы следующим образом: в даро­вании ответственного министерства отказал, генерал-адъютанту Иванову приказал подавить восстание, придав ему необходимую военную си­лу, и лично выехал в Царское Село к Семье, которая, по его мнению, и вполне справедливому, находилась в опасности.

 

28 февраля, вторник.

 

Императорский поезд, по техническим соображениям, не мог быть отправлен ранее 6 час. утра 28-го февраля, почему Государь решил ночевать в вагоне и в первом часу утра прибыл на вокзал, где и принял ген<ерал>-адъют<анта> Иванова, который вскоре ушел с Георгиевским батальоном  прямо на Царское Село, по Виндаво-Рыбинской железной дороге, через Оршу, Витебск, Дно.

В 5 час. утра вперед был отправлен Свитский поезд, а в 6 час. утра отбыл Царский поезд с Государем на Оршу—Смоленск—Вязьму—Лихославль—Бологое—Тосну—Царское Село. Всего поезду надле­жало пройти 1019 верст и прибыть в Царское Село около 6 час. утра 1-го марта. Государь писал Императрице 27-го февраля: «Как счастлив при мысли, что увидимся через два дня».^VI

После отъезда Государя в Ставку стали поступать телеграммы, передававшие довольно точно все, что происходило в Петрограде. Что доносил об этом Алексеев Государю вдогонку по пути, установить точно нельзя, но можно думать, на основании отрывочных данных, что Ставка передавала Государю все, что знала, по мере поступления сведений.

В 15 час. Государь послал из Вязьмы Императрице телеграм­му.

В 21 час. 27 м. Государь послал из Лихославля вторую телеграмму Императрице, извещая, что надеется быть завтра утром дома.

На ст<анции> Лихославль, пишет Воейков, ему удалось от жандармского начальства получить первые сведения обо всем, что творилось в Петрограде.^I Узнали здесь об образовании Времен­ного Комитета Государственной Думы в составе 13-ти членов: Родзянко, Керенский, Чхеидзе, Шульгин, Милюков, Караулов³⁰, Коновалов, Дмитрюков³¹, Ржевский³², Шидловский³³, Некрасов³⁴, Львов³⁵, Энгельгардт³⁶. Тут же была получена телеграмма Бубликова³⁷, занявшего пост министра Путей Сообщения.

Царский поезд продолжал свой путь по установленному марш­руту, и никакие новые сведения до него не доходили.

 

1 марта, среда.

 

Около полуночи Царский поезд подошел к станции Бологое, где было получено известие, что станция Любань занята, но все же было решено продолжать путь.

Около 3-х часов утра Царский поезд подошел к станции Малая Вишера, где остановился шедший впереди Свитский поезд, ввиду полученных тревожных сведений. Воейков пишет, что, по сведениям из Тосны, станция <была> занята революционными войсками и что дальше следовать Царскому поезду <было> нельзя и опасно.^II Был чет­вертый час утра. Воейков пошел доложить Государю полученные сведения и спросил, что угодно Его Величеству решить. Государь ответил, что хотел бы проехать в ближайший пункт, где имеется аппарат Юза. Воейков доложил, что ближайший пункт, где имеет­ся аппарат Юза, — Псков, в трех часах хода от станции Дно, а от станции Дно до Могилева нужно считать около 8 часов хода. Госу­дарь приказал следовать на Бологое—Дно.^III Оба поезда, Царский и Свитский, повернули обратно. Около 11 час. утра Царский поезд прошел станцию Старая Русса, а около 13 час. подошел к станции Дно.

Когда поезд подошел к станции Дно, пишет Воейков, телеграфный чиновник стоял с телеграммой на имя Государя от Родзянко, который просит остановиться на станции Дно и подождать его приезда из Петрограда с докладом. Из Петрограда ответили, что действительно экстренный поезд заказан для Председателя Государственной Думы и стоит уже несколько часов в ожидании его приезда. На запрос, когда он предполагает приехать, ответили, что он сейчас в комиссии и не знает, когда сможет выехать. Кроме того, было получено из­вестие, что генерал-адъютант Иванов остановился на станции Вырица.

Надо думать, что одно время было предположение двинуться от станции Дно прямо на Царское Село по Виндаво-Рыбинской железной дороге, но ввиду полученных сведений, что мост по этой линии якобы испорчен или ненадежен, было решено двигаться на Псков и оттуда по Варшавской железной дороге прямым путем через Лугу и Гатчину на Царское Село.

В 13 час. 05 м. Воейков телеграфирует в Псков генералу Руз­скому, что «Его Величество следует через Дно—Псков, прошу рас­поряжения о беспрепятственном проезде»^IV. Прождав некоторое время Родзянко, было решено двинуться далее, а ему послали телеграмму, прося выехать в Псков.

Получив эту телеграмму, генерал Рузский сделал соответствующее распоряжение и получил ответ по всей линии до Царского Села, что путь свободен и литерные поезда могут следовать беспрепятственно.

В 13 час. 45 м. Штаб генерала Рузского просит у Ставки ориентировать их срочно, для возможного доклада Государю, на чем основана полученная из Ставки телеграмма, что в Петрограде «на­ступило полное спокойствие 28 февраля», что Временное Правительство выпустило воззвание к народу о необходимости новых выборов для выбора и назначения правительства. Заканчивалась эта телеграмма Алексеева словами: «доложите Его Величеству все это и убеждение, что дело можно привести <к> мирно-хорошему концу, который укрепит Россию».^I 

Генерал Алексеев придавал этой телеграмме особо важное значение и приказал, в случае сомнения, что литерные поезда могут не дойти до Пскова, принять все меры для доставления этого доклада Государю, назначив экстренный поезд с надежным офицером и командою для исправления пути.^II

В 17 ч. 45 м., еще до прибытия Государя в Псков, генерал Клембовский³⁸ из Ставки передает в Псков, чтоб было доложено Госу­дарю о безусловной необходимости принять те меры, которые уже изложены в телеграмме генерала Алексеева. Это же мнение поддерживал и Великий Князь Сергей Михайлович³⁹, который указывает на Родзянко, как <на> наиболее подходящее лицо, пользующееся доверием.^III

Поздно вечером (в 23 ч. 30 м.) генерал Алексеев снова телеграфирует Государю, умоляя Его Величество даровать ответственное перед представителями народа министерство и поручить составление его Председателю Государственной Думы. К этой телеграмме генерал Алексеев прилагает проект манифеста.^IV

Все эти телеграммы приведены для того, чтоб иметь понятие, под какими впечатлениями находился генерал Рузский в ожидании приезда Государя. Все эти телеграммы Родзянко и Алексеева твердили все одно и то же — дарование ответственного министерства может успоко­ить умы, приостановить растущую опасность и спасти армию от разложения. С этими навеянными ему мыслями генерал Рузский встречал Государя.

В 19 ч. 30 м. Царский поезд остановился на станции Псков. Остановка в Пскове предполагалась непродолжительной и ставилась в зависимость лишь от своевременного прибытия Родзянки и от времени, необходимого для переговоров по прямому проводу с Царским Селом и со Ставкой.

«Будучи дежурным флигель-адъютантом, — пишет Мордвинов, — я стоял у открытой двери площадки вагона и смотрел на приближающу­юся платформу. Она была почти не освещена и совершенно пустынна. Ни военного, ни гражданского начальства (за исключением, кажется, губернатора), всегда задолго и в большом числе собиравшегося для встречи Государя, на ней не было. Где-то посредине платформы на­ходился, вероятно, дежурный помощник начальника станции, а на отдаленном конце виднелся силуэт караульного солдата. Поезд оста­новился. Прошло несколько минут. На платформу вышел какой-то офицер, посмотрел на наш поезд и скрылся. Еще прошло несколько минут, и я увидел наконец генерала Рузского, переходящего рельсы и направляющегося в нашу сторону. Рузский шел медленно, как бы нехотя и, как нам всем невольно показалось, будто на­рочно не спеша. Голова его, видимо в раздумьи, была низко опу­щена. За ним, немного отступя, шли генерал Данилов⁴⁰ и еще два-три офицера из его штаба. Сейчас же было доложено, и Государь его (Рузского. — К. К.-С.) принял, а в наш вагон вошли генерал Данилов  с другим генералом, расспрашивая об обстоятельствах нашего прибытия в Псков и о дальнейших наших намерениях.

— Вам все-таки вряд ли удастся скоро проехать в Царское Село, — сказал Данилов, — вероятно, придется здесь выждать или вер­нуться в Ставку. По дороге неспокойно, и только что получилось известие, что в Луге вспыхнули беспорядки и город во власти бунтующих солдат.

Об отъезде Родзянко в Псков в Штабе ничего не было из­вестно; он оставался еще в Петрограде, но были получены от него телеграммы, что в городе началось избиение офицеров и возникло якобы страшное возбуждение против Государя и что весь Петроград находится во власти взбунтовавшихся запасных.

Генерал Данилов был мрачен и, как всегда, очень неразго­ворчив.

Рузский недолго оставался у Государя и вскоре пришел к нам, кажется в купе Долгорукова, и, как сейчас помню, в раздраженном утомлении откинулся на спинку дивана.

Граф Фредерикс и мы столпились около него, желая узнать, что происходит, по его сведениям, в Петрограде и какое его мнение о всем происходящем.

— Теперь уже трудно что-нибудь сделать, — с раздраженной до­садой говорил Рузский, — давно настаивали на реформах, которых вся страна требовала... не слушались... голос хлыста Распутина имел больший вес... вот и дошли до Протопопова, до неизвестного премьера Голицына... до всего того, что сейчас... посылать войска в Петроград уже поздно, выйдет лишнее кровопролитие и лишнее раздражение... надо их вернуть...

— Меня удивляет, при чем тут Распутин, — спокойно возразил граф Фредерикс. — Какое он мог иметь влияние на дела? Я, например, даже совершенно его не знал.

— О Вас, граф, никто не говорит, Вы были в стороне, — вставил Рузский.

— Что же, по-Вашему, теперь делать? — спросили несколько голосов.

— Что делать? — переспросил Рузский. — Теперь придется, быть может, сдаваться на милость победителя».^I 

Вот что записал в своих воспоминаниях Мордвинов о прибытии в Псков.

Воейков несколько иначе передает эту сцену, придав ей более личный характер. По его словам, Рузский будто бы сказал: «Вот что вы наделали... вся ваша распутинская клика... до чего вы теперь довели Россию».^II 

Генерал Рузский лично мне эту сцену не рассказывал, а передал, как он встретил Государя и его первый доклад. «На мой вопрос, рассказал мне Руз­ский, получил ли Государь мою телеграмму об ответственном министерстве, Государь ответил, что получил и ждет сюда Родзянко, что меня очень обрадовало — мы могли бы знать, что делается в столице, после чего я был приглашен к обеду».

В 20 ч. генерал Рузский был приглашен к обеду. После обеда Рузский был у Государя с докладом и оставался очень поздно, заходя в промежутке доклада ненадолго в Свитский вагон, в отделение к графу Фредериксу, с которым вел какие-то служебные разговоры. Соединиться по прямому проводу с Царским Селом не удалось.

Государь рассчитывал на приезд Родзянко в Псков, рассчитывал на это и Рузский и вся Свита, и неприезд его сильно всех беспокоил, почему Рузский и решил вызвать его к прямому проводу и узнать причины. Вызов Родзянко начался в 23 ч. 30 м.

Вечерний доклад Рузского у Государя длился от 22 ч. до 2 ч. на 2 марта с перерывами. Рузский мне так рассказывал про свой доклад: «После обеда я
остался с Государем вдвоем и снова спросил, какой же будет ответ Родзянко на его просьбу о даровании ответственного министерства. Государь на это ответил, что не знает, как решить... В это время (23 ч. 30 м.) была получена телеграмма от Алексеева, где он просил о даровании ответственного министерства, о чем было сказано выше. После этого Государь мне ответил, что согласен, и сказал, что напишет сейчас телеграмму. Не знаю, прибавил Рузский, удалось ли бы мне уговорить Государя, не будь телеграммы Алексеева, сомневаюсь. Я ушел к себе в вагон, куда мне принесли телеграмму Государя. Не успел я прочесть, как меня позвал граф Фредерикс. У него я застал Воейкова. Он стал мне предлагать сигары, которых я не курю, а Начальник Штаба Данилов задымил огромной сигарой. Мы не успели поговорить, как граф Фредерикс был позван к Государю. Данилов ушел в Штаб, а я остался вдвоем с Воейковым в купе графа Фредерикса. Тогда Воейков спросил меня, доволен ли я телеграммой.

Прочитав ее, я увидел, что там ни слова об ответственном министерстве. После слов: «признав за благо» и т. д. стояло: «поручаю вам (Родзянко) сформировать новый кабинет и выбрать министров, за исключением Военного, Морского и Иностранных дел». Тогда я обратился к Воейкову с просьбой доложить Государю, что мне он говорил о даровании ответственного министерства, а в телеграмме сказано лишь о формировании нового Кабинета, без указания, перед кем он ответствен. Воейков вытаращил на меня глаза, заерзал на диване и очень неохотно пошел к Государю. Я остался один ждать. Ждал час, пошел второй — и ничего. Тогда я попросил одного из флигель-адъютантов сходить и доложить Го­сударю, ждать ли мне или можно уехать в Штаб. Я чувствовал себя не совсем хорошо, да еще безумно устал и еле держался на ногах. Пока флигель-адъютант ходил и докладывал, остальные лица Свиты стали обсуждать положение, и, когда узнали, что Государь согласен даровать ответственное министерство, все обрадовались, уверяя, что давно говорили, что это необходимо было сделать. Кому они об этом говорили, я так и не узнал.

Прождал я всего около двух часов, был уже первый час ночи, когда меня позвали к Государю. Там был граф Фредерикс, и Государь передал мне вновь составленную телеграмму, где уже было прямо сказано о даровании ответственного министерства, без ограничения Военного, Морского и Иностранных дел, и поручается Родзянко сформировать Кабинет. Манифест был подписан в
2 час. утра.

Немного ранее этого была получена телеграмма от Бубликова, что Родзянко не может приехать в Псков, ввиду чего ген<ерал> Рузский решил вызвать его к прямому проводу и узнать причины. <...>

Сперва Государь хотел телеграмму об ответственном министер­стве направить в Ставку, а оттуда в Петроград для распубликования, но потом было решено, для ускорения, передать ее лично Родзянко, который обещал быть на аппарате в 3 час. утра, — оставалось два с небольшим часа до разговора, — и было решено ему передать лично для распубликования. Кроме того, телеграмма была послана в Ставку Алексееву и прошла по всем фронтам».^I 

 

2 марта, четверг.

 

В 5 час. 15 м. Государь послал Алексееву следующую телеграм­му: «Можно объявить представленный манифест, пометив его Псковом. Николай». Здесь речь шла об ответственном мини­стерстве.

В 3 час. утра генерал Рузский отправился на аппарат, чтоб пере­говорить с Родзянко. Но долго аппарат не налаживался, выходила масса знаков, и происходила путаница. Только около 4 ч. разговор начался и кончился около 7 ч. утра. Пока поступала лента, она переходила на другой аппарат и передавалась Алексееву в Ставку.

Мы не намерены здесь вдаваться в подробный разбор этого продолжительного обмена мнениями — это дело будущего и других исследователей. Мы остановимся лишь на тех местах разговора, которые непосредственно отозвались на последующих событиях.

Генерал Рузский начал разговор с изложения Родзянко сути своих бесед с Государем относительно ответственного министерства и сообщил, что манифест уже подписан и будет ему сейчас передан и <что он> просит Родзянко сообщить ему свои соображения по сему во­просу.

Родзянко на это ответил, начав с описания положения в очень мрачных красках, «настала одна из страшнейших революций, — говорит он, — народные страсти разгорелись, войска деморализированы», всех министров он посадил в крепость, но боится, что такая же участь постигнет и его.

Заканчивает первую часть разговора Родзянко следующими сло­вами: «...считаю нужным Вас осведомить, что то, что предлагается (то есть ответственное министерство), уже недостаточно и династический вопрос поставлен ребром». На этой фразе заканчивается первая часть разговора, и Родзянко никакого объяснения не дает, что обозначает его фраза, что «династический вопрос поставлен ребром». Ежели бы разговор не продолжался бы, то, весьма вероятно, на этом бы и кончилось.

Такая неопределенность в таком важном вопросе заставила генерала Руз­ского задать Родзянко вопрос, в каком виде намечается решение «династиче­ского вопроса». Родзянко дает на это следующее пояснение: «Ненависть к Династии дошла до крайних пределов, но весь народ и войска решили войну довести до победного конца, и грозные требования отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича становятся повсеместным явлением».

Эти слова Председателя Государственной Думы, по-видимому, при­вели генерала Рузского в ужас. «Имейте в виду, — отвечает Рузский, — что всякий насильственный переворот не может пройти бесследно... Подумайте, что будет с Родиной нашей», и генерал Рузский старается вернуть Родзянко к его основной мысли, которую он сам, начиная с 25 февраля, поддерживал своими многочисленными телеграммами перед Государем и главнокомандующими относительно ответственного министерства как единственного способа успокоить умы.

«В сущности, — продолжает Рузский, — конечная цель одна, ответ­ственное перед народом министерство; и есть для сего нормальный путь, для достижения цели — в перемене порядка управления Государством».

На это Родзянко отвечает, что ответственное министерство он считает уже «запоздалым средством», и намекает Рузскому, что «переворот может быть добровольным и вполне безболезненным для всех, и тогда все кончится в несколько дней».

Такая аргументация, видно, вовсе не убедила Рузского, и он спрашивает Родзянко, нужно ли выпустить манифест. Такая настой­чивость Рузского поколебала Родзянко, и он отвечает, что не знает, выпускать или нет, все зависит от событий.

Столько противоречий со стороны Родзянко вывело окончательно Рузского из терпения, и он заявил ему, что получил указание манифест передать в Ставку для напечатания, а посему это и сделает, а затем пусть будет, что будет.

Родзянко на это соглашается, и разговор кончается; было уже 7 ч. 30 м. утра.

Раньше нежели переходить к изложению дальнейших событий, необходимо установить, какими данными располагал Родзянко, чтоб утверждать Рузскому, что манифест об ответственном министерстве «запоздал» и что «грозные требования отречения в пользу сына при регентстве Михаила Александровича становятся повсеместным явлением».

Как видно из «Истории второй русской революции» Милюкова, оба эти вопроса, об ответственном министерстве и отречении, были обсуж­даемы во Временном Комитете Государственной Думы. Комитет, как пишет Милюков, принялся за свою главную очередную задачу — ликвидацию старой власти, почему уже 27 февраля «поздно было ду­мать об ответственном министерстве и нужно было полное и немедленное отречение Царя».

Так вот откуда Родзянко почерпнул свои грозные требования об отречении, которые он выдает как повсеместное явление. Это было требование не народа, как можно было думать, а кучки членов самозванного Временного Комитета.
К этому вопросу мы вернемся ни­же, когда будем рассматривать момент отречения. Все же надо от­метить, что вопрос об отречении был формулирован Родзянко очень туманно и осторожно и не ставился в связи с победным окончанием войны.

После этого длительного разговора и бессонной ночи генерал Рузский прошел к себе отдохнуть, чтоб в 10 ч. быть у Государя с докладом.

В это время, в 9 ч. утра, генерал Лукомский⁴¹ из Ставки вызывает генерала Данилова в Пскове к аппарату и по приказанию генерала Алек­сеева настаивает, чтоб будили Рузского, а Рузский будил бы Государя, «отбросив всякий этикет», и немедленно доложил бы Госу­дарю свой разговор с Родзянко, так как «каждая минута дорога», и просит «по выяснении вопроса», какого — не сказано, немедленно сообщить.^I 

Надо отдать справедливость генералу Лукомскому, что официальное поручение генерала Алексеева, как это он сам называет, он передал в высшей степени дипломатично. Буди скорее всех, без этикетов для выяснения «вопроса», но какого — полное молчание. Но, чувствуя, вероятно, что такой дипломатиче­ский язык непонятен генералу Данилову, и не желая, однако, компрометировать Алексеева намеками, что и он за отречение, генерал Лукомский уже от себя лично просит доложить генералу Рузскому, что по его, Лукомского, «глубоко­му убеждению, выбора нет и отречение должно состояться». Желая, по-видмому, запу­гать Государя и тем вынудить у него отречение, запугать самым дорогим для него, добавляет: «Надо помнить, что вся Царская Семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщал Вам генерал Клембовский. Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать Царским детям, а затем начнется междоусобная война и Россия погибнет под ударами Германии и погибнет Династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет».^II 

Приходится оставить на ответственности генерала Лукомского описание этого трагического положения Царской Семьи и разных, не менее трагических, возможностей. Показания свидетелей, находившихся в Царском Селе, такое положение не подтверждают. Ссылка на генерала Клембовского документами не подтверждается.

При чтении этого разговора между Лукомским и Даниловым невольно задаешь себе вопрос, почему Ставка вдруг проявила такую необъяснимую торопливость «будить всех», а Государя даже «без этикета». Почему в какой-нибудь час времени после окончания разговора генерала Рузского с Родзянко и до разговора генерала Лукомского с Псковом у последнего могло сложиться «глубокое убеждение» в необходимости отречения? Почему нужно было запутывать Государя, ложно сгущая краски, почему, наконец, не дожидаясь, чтоб генерал Рузский доложил бы свой разговор с Родзянко Государю, который генерал Рузский вел по повелению Государя и <который> был предназначен ис­ключительно для Государя, почему, собственно, Ставка поторопилась передать этот разговор всем главнокомандующим в искаженном и извращенном виде, не дожидаясь указаний Его Величества по этому поводу?

И... невольно приходит тяжелая мысль, что в Ставке ждали условного сигнала, чтоб кто-нибудь произнес слово «отречение», чтоб заработать небывалым темпом, пропагандируя мысль о необходимости отречения.

Не успел генерал Лукомский отойти от аппарата, как генерал Алексеев поручает ему составить, на основании ночного разговора Рузского с Родзянко, для всех главнокомандующих телеграмму с указанием о том, что ставится вопрос об отречении, с просьбою сообщить по этому вопросу свое мнение.^I

Первоначально генерал Лукомский был склонен думать, что инициа­тива посылки телеграммы принадлежала генералу Рузскому, но затем он изменил свое мнение и, издавая свои воспоминания отдельной книжкой, сопровождает это место следующим примечанием, которое мы приводим полностью для восстановления исторической точности. Вот что пишет генерал Лукомский: «История посылки запроса генералом Алексеевым главнокомандующим фронтами об отношении их к вопросу отречения Государя от Престола описывается мною, со слов генерала Алексеева, в смысле оказания давления генералом Рузским на ге­нерала Алексеева относительно отправки этого запроса. Из имею­щихся в моем распоряжении документов этого не видно и скорее получается впечатление, <что> инициатором возбуждения этого вопроса был сам генерал Алексеев».^II

В 10 ч. 15 м. эта телеграмма сдается на аппараты, как раз в тот самый момент, когда генерал Рузский входил в вагон Государя для доклада ему о своем ночном разговоре с Родзянко.

Пока таким образом шел доклад генерала Рузского у Госуда­ря, прямые провода из Ставки передавали всем главнокомандующим телеграмму ген<ерала> Алексеева. Что же писал генерал Алексеев о ночном разговоре генерала Рузского с Родзянко? На этом вопросе необходимо остановиться подробнее, так как эта телеграмма роковым образом выз­вала ответы главнокомандующих, повлиявшие на решение Государя.

Канвою для этой телеграммы послужил ночной разговор генерала Рузского с Родзянко; почти все фразы взяты из этого разговора, но расстановлены и сплетены они между собою дополнительными соображениями. В результате из-под пера Ставки весь ночной разговор генерала Рузского с Родзянко вышел переработанным, но не в том духе, как велся разговор, а в духе настроения и желания Ставки.

В телеграмме говорится, что Его Величество изволил согласиться на дарование ответственного министерства, но что этот акт является запоздалым, по мнению самого Родзянко.

Затем две фразы Родзянко, находящиеся в двух различных частях его разговора и логически не связанные между собою, а именно, что «династический вопрос поставлен ребром», и другая, что «грозные требования отречения становятся повсеместным явлением», связаны вставной фразой, причем вторая фраза Родзянко искажена совершенно.

В редакции Ставки эти две фразы Родзянко вылились в следующую, категорическую форму, вместо туманной <формулировки> Родзянко:

«Теперь династический вопрос поставлен и (далее идет вставная фраза Ставки)  войну можно продолжать до победного конца лишь при условии исполнения (далее идет вторая фраза Родзянко, но в искаженном виде) предъявленных требований относительно отречения».

Даже у Родзянко нет этой мысли, изложенной во вставной фразе Ставки, что войну можно продолжать лишь «при условии». Такого условия Родзянко вовсе не ставил, так как он вовсе не говорил о «предъявленных требованиях относительно отречения». Родзянко лишь выразил мысль, что «грозные требования отречения становятся повсеместным явлением» <...>. Не связывал Родзянко «победоносное окончание войны» с вопросом об отречении.

Таким образом, обе туманные фразы Родзянко приняли в телеграмме Алексеева совершенно точную, выпуклую, можно сказать, форму требований. Но от кого это требование об отречении исходило, кем оно было предъявлено и каким путем Ставке стало известно желание «народа» — Алексеев умалчивает, и мог ли он по совести сказать, откуда это в действительности исходило...        

Но чтоб главнокомандующие не сомневались в пользе отречения, ген<ерал> Алексеев добавляет уже от себя, что «обстановка, по-видимому, не допускает иного решения». На каком основании генерал Алексеев вставил эту поистине роковую фразу, неизвестно. Родзянко этого не говорил; Рузский, со своей стороны, настаивал на осущест­влении манифеста об ответственном министерстве, говоря Родзянке, что это является «в сущности конечною целью». Дальше этой цели ген<ерал> Рузский не шел. Но из осторожности ген<ерал> Алексеев не выдает эту мысль за свою, а она как будто вытекает из разговора ген<ерала> Рузского с Родзянко, сваливая таким образом на них всю ответ­ственность за оценку этой «обстановки», которая не допускает «ино­го решения».

Затем идет единственная фраза, которая всецело отражаетъ уже личную мысль ген<ерала> Алексеева, а именно, что: «Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжать до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу Династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы и ценой дорогих уступок».

Мысль выражена ясно: «чтоб спасти все — нужна дорогая уступка». Осторожность генерала Алексеева не покидает его и тут. Он избегает в этой фразе выражения «отречение», чтоб не могли бы его обвинить, что он это слово говорил. Ему лишь нужна «дорогая уступка», а какая именно нужна «уступка» — читающий да разумей. И читающие уразумели, как увидим после.

Заканчивается эта часть телеграммы следующей, прямо макиавеллистиче­ской фразой: «Если вы разделяете этот взгляд, то не благо­волите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Главнокомандующего Северным Фронтом, известив меня».

Этой роковой фразой ответ главнокомандующих предуказывался, как пред­указывалась и форма ответа. Не свое свободное и личное мнение Алексеев просил главнокомандующих сообщить Государю, а именно только «верноподданическую их просьбу», то есть им совето­валось «верноподданнически» просить Его Величество об отречении, ибо, как сказано в телеграмме выше, «обстановка, по-видимому, не допускает иного решения».

Хотя свою мысль о необходимости отречения генерал Алексеев разжевал достаточно ясно и в столь категорической форме, что трудно было сомневаться в ответах главнокомандующих, однако генералу Алексееву этого показалось все же недостаточным, и он заканчивает свою телеграмму следующими словами: «Повторяю, <...> должно из­бавить армию от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху». Мысль изложена до бесстыдства ясно: ежели не будет отречения добровольного, то армия сама об этом позаботится, не соблазняйте ее.

Что же в конце концов получилось? А получилось вот что. Вместо того, чтоб передать всем главнокомандующим полностью весь разговор генерала Рузского с Родзянко и дать им возможность, оценив лично обстановку, сообщить свое мнение Государю, им пе­редается этот разговор в компилятивной форме с добавлениями и личными измышлениями генерала Алексеева. Но все это было так искус­но составлено, что выходило, как будто телеграмма передает точ­но весь этот разговор, и изложенные в ней требования как будто исходили от Председателя Государственной Думы. Но это требование генерал Алексеев лично не отвергает.

Вскоре стали поступать ответы главнокомандующих на эту те­леграмму и генерал Алексеев мог торжествовать: все главнокомандующие поняли его телеграмму и ответили соответственно с данными им указаниями и он мог представить Государю единодушное пожелание армии о необходимости отречения.

Особенно характерен ответ генерала Сахарова⁴², чтоб понять, как была воспринята телеграмма генерала Алексеева. Он пишет: «Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ Председателя Государственной Думы Вам на высокомилостивое решение Государя Императора даровать стране ответственное министер­ство». Из простого разговора генерала Рузского с Родзянко вышло, после переработки Ставки, что Родзянко «преступно и возмутительно ответил». Вот как извращенно понял генерал Сахаров смысл телеграммы генерала Алексеева. Не удивительно после этого, что истинное положение вещей было от них (главнокомандующих. — К. К.-С.) сокрыто.

Почти в том же смысле понял телеграмму и генерал Эверт⁴³, го­воря о «принятии решения, согласованного с заявлением Председателя Государственной Думы».

Необходимо выделить ответ Великого Князя Николая Николаеви­ча⁴⁴, так как, по некоторым данным, генерал Алексеев послал ему другую, отличную от остальных главнокомандующих телеграмму, выразив, что «все главнокомандующие и он сам пришли к убеждению в необходимости отречения», чего на самом деле не было. Великий Князь был явно введен в заблуждение, о чем подробнее будет сказано ниже.

Представляя Его Величеству полученные им ответы от Великого Князя Николая Николаевича, генерала Брусилова и генерала Эверта, генерал Алексеев пишет:

«Умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам. Промедление грозит гибелью России. — И далее: — Прикосновение армии к делу внутренней политики будет знамено­вать неизбежный конец войны, позор России и развал ее. Ваше Императорское Величество горячо любите родину и ради ее целости, независимости, ради достижения победы соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжелого положения. Ожидаю повелений. 2 марта, 14 ч. 30 м.».^I

Пока посылались телеграммы главнокомандующим и поступали ответы, в 10 ч. утра генерал Рузский явился к Государю доложить ему свой ночной разговор с Родзянко.

Государь так описывает в своем дневнике это утро 2-го марта:

«Утром пришел Рузский и прочел мне длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде та­ково, что министерство из членов Государственной Думы будет бессильно что-либо сделать, ибо с ними борется эс-дековская партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в Ставку Алексееву и всем главнокомандующим. В 12 с половиной часов пришли ответы».^II До завтрака поступил лишь ответ от генерала Эверта. После этого Государь отпустил генерала Рузского, который должен был вернуться в 2 ч. с докладом.

В 2 ч. генерал Рузский вернулся, но прибыл к Государю не один, а в сопровождении Начальника Штаба генерала Данилова и начальника снабжения генерала Саввича⁴⁵. Обоих он вызвал утром к себе и передал им ход событий и переговоров, не высказывая своего мнения. Он их вызвал, потому что за эти оба дня он чувствовал, что Государь ему не доверяет. Явившись к Государю, генерал Рузский доложил: «Ваше Величество, я чувствую, что Вы мне не доверяете, поз­вольте привести сюда генералов Данилова и Саввича, и пусть они оба изложат свое личное мнение». Государь согласился, и генерал Данилов в длинной речи изложил свое мнение, которое сводилось к тому, что для общего блага России Государю необходимо отречься от Пре­стола. Примерно то же, но короче, сказал генерал Саввич.

В это время поступили последние ответы главнокомандующих. Постараемся вникнуть в душевное состояние Государя в связи с поступавшими со всех сторон ответами.

Из записи в дневнике Государя видно, что он был вполне убежден, что ночной разговор Рузского с Родзянко был целиком передан не только в Ставку, но и всем главнокомандующим. Ес­тественно предположить, что он ожидал получить ответы по сущест­ву этого разговора и считал, несомненно, все полученные ответы как ответы по существу ночного разговора. Да и редакции ответов не давали повод сомневаться в этом. В действительности мы ви­дели, что ночной разговор не был передан целиком всем главнокомандующим, а в сокращенном и искусно переделанном виде Ставкой с предложением высказаться не по существу всего длинного разговора, а исключительно по вопросу об «отречении».

Положение получилось, по вине Ставки, поистине трагическое. Государь считал ответы как выражение мнений главнокомандующих по поводу создавшегося положения и их просьбу об отречении как способ разрешить кризис, тогда как на самом деле главнокоман­дующие отвечали лишь на вопрос Ставки об отречении, причем об­становка была так нарисована, что действительно «иного выхода не было».

Все были введены Ставкой в заблуждение: Государь — искусственно вы­званными ответами, главнокомандующие — неправильной пере­дачей им характера обстановки и навязанными им ответами.

В результате получилось, что Государь понял полученные ответы как истинное выражение мнения всей армии. Что это так, то об этом свидетельствует запись Государя в дневнике: «Для спасения России и удержания армии и флота я решился на этот шаг». А в разговоре с графом Фредериксом в 15 ч. Государь ему сказал: «Раз войска этого хотят, то я не хочу никому мешать».^I

Неудивительно, что ночью того же дня Государь заносит в дневник: «Кругом измена, трусость, обман».                                                                                   

Государь был прав... Таковы были впечатления, им воспринятые в этот роковой день. Но вся моральная ответственность за воспринятые Государем впечатления падает на совесть Ставки.                                                             

Предаваться гаданиям, что случилось бы, если бы, и т. д., и трудно и бесполезно теперь. Но все же, сопоставляя и изучая все документы этой эпохи, мы можем с большой достоверностью утверж­дать, что, передай Ставка всем главнокомандующим полностью и без переделок и добавлений разговор генерала Рузского с Родзянко и предоставь им полную свободу высказаться по существу этого разговора, не предуказывая, какой ответ Ставка ожидает, главнокомандующие могли бы сами оценить положение и обстановку и предложить те меры, которые они считали бы наиболее подходящими. Большой еще вопрос, что ответили бы они тогда и ответили бы они советом об отречении.

Ответ генерала Сахарова самый характерный из всех, так как у него хватает все же смелости назвать вещи своими именами, а не замазывать государственное преступление, как остальные это сде­лали, высокопарными фразами. Генерал Сахаров прямо и верно называет отречение «гнусным предложением» Родзянко и выражает уве­ренность, что «не русский народ задумал это злодеяние, а раз­бойничья кучка людей, именуемая Государственной Думой». Он также уверен, «что армия и флот непоколебимо стали бы за своего Державного Вождя».

Вот как генерал Сахаров оценивал Государственную Думу, народ, армию и флот — и оценивал верно: ни народ, ни армия и флот отречения не требовали. Но что же он мог посоветовать Государю, когда его ближайший помощник, его доверенное лицо, Начальник Штаба Верховного Главнокомандующего, у которого все нити в руках, пишет ему: иного выхода нет? И, «рыдая», генерал Сахаров советует пойти навстречу высказанным условиям. Но ему не хватает духа, как остальным, употребить слово «отречение». Сердце ему подсказывало одно, а «логика разума» иное. Но весь ужас в том, что «логика» вовсе не вытекала из событий, а только из фальшивой телеграммы генерала Алексеева.

Под ударами этих телеграмм надламливалось душевное состояние Государя. Одна армия за другой, в лице своих главнокомандующих, отворачивалась от него. Своей армии и флоту он вдруг стал — излишним — мешающим — даже вредным. Победить врага, ему твердят все, возможно только при его отречении...  Государь, символ величия, могущества России, Государь, преемственный и законный носитель этого величия, более тысячи лет ковавшего могущество и славу Великой России, — он, Государь, — стал вдруг символом гибели и позора России...

Мы не знаем душевных мук Государя в эти минуты, но мы знаем его безграничную любовь к родине, и, не желая ее гибели, он, для спасения России, согласился на отречение, таковы его собственные слова, занесенные им поздно ночью в дневник, когда поезд уносил его из рокового Пскова в Ставку. И последним криком его наболевшей, истерзанной вконец души были его полные ужаса слова: «Кругом измена, трусость, обман».

Но эти слова были и оказались пророческими. Действительно, кругом была одна сплошная измена, всеобщая трусость и подлый до бесстыдства обман. Ни Россию не спасла эта жертва, ни победу не дала, как уверял Алексеев и все главнокомандующие. Обманув Государя, они погубили и его и Россию...

И понес свой тяжелый крест наш Царь-мученик на Голгофу, чтоб кровью своей и всей своей Семьи искупить грехи людей русских перед Царем Всевышним.

К концу доклада генерала Рузского поступили последние ответы от Брусилова, Алексеева и Великого Князя Николая Николаевича. Эту по­следнюю телеграмму Государь прочел внимательно два раза и в третий раз пробежал <глазами>, и у присутствущих было впечатление, как будто бы Государю нанесли последний, роковой удар.^I

Подумав немного, Государь обратился к генералу Рузскому и сопровождавшим его генералам со следующими словами: «Я согласен на отречение, пойду и напишу телеграмму».

Это было в 2 часа 45 минут дня.^II

Почти одновременно, среди больных детей, окруженная взбун­товавшейся солдатней, сидела в Царском Селе Императрица, терза­емая тяжелыми мыслями и тревожными предчувствиями. Она как будто угадала то, что происходило в этот момент вдали от нее.

«Не знаю, где ты, — пишет Императрица Государю, — я действовала наконец через Ставку, ибо Родзянко притворяется, что не знает, почему тебя задержали. Ясно, что они хотят не допустить тебя уви­даться со мною прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный, как мышь в западню, что ты мо­жешь сделать. Если тебя принудят к уступкам, то ты ни в каком случае не обязан их исполнить, потому что они были добыты недостойным способом».^III

Ровно в 3 часа Государь вернулся в вагон, где его ожидал ген<ерал> Руз­ский, и передал ему две телеграммы: одну на имя Председателя Государственной Думы, в Петроград; другую на имя Начальни­ка Штаба Верховного Главнокомандующего в Ставку, об отречении в пользу Наследника.^I

Выходя из вагона Государя, генералу Рузскому доложил комендант станции, что только что получена телеграмма из Петербурга с известием, что в Псков с экстренным поездом едут Гучков и Шульгин. Рузский вернулся в вагон доложить об этом Государю и испросить, отправлять или нет телеграммы. Государь решил их пока не посылать, а выждать прибытия Гучкова и Шульгина. Генерал Рузский тогда предложил Государю сперва лично ему, Рузскому, переговорить с Гучковым и Шульгиным, дабы выяснить, почему они едут, с какими намерениями и полномочиями, так как все были в полном неведении, почему, собственно, они едут. Государь с этим предложением генерала Рузского согласился, с чем его и отпустил. Генерал Рузский хотел узнать настроение столицы и соответствует ли принятое Государем только что решение действительно мнению Думы и Временного Правительства. После этого генерал Рузский пошел в свой вагон и предупредил коменданта станции, чтоб, как только приедут Гучков и Шульгин, вести их прямо к нему в вагон. Но об этом решении Государя Свита не была поставлена в известность, что имело, как мы увидим ниже, свои последствия.

Генерал Лукомский в своих воспоминаниях пишет, что действительно обе телеграммы об отречении не были отправлены по назначению.^II                                   

В другом месте генерал Лукомский пишет, что после 15 ч. генерал Рузский прислал телеграмму, что Государь приказал составить проект манифеста об отречении от престола в пользу Наследника.^III

Таким образом, хотя телеграммы об отречении и не были отосланы по назначению, что обозначало, что их действие как будто приостановлено на время по приказанию Государя, но генерал Лукомский утверждает, что был получен приказ составить манифест об отречении. Было ли это действительно так или нет, сказать очень трудно, так как архивные данные не дают на это положительного ответа, а показания современников в этом отношении очень разноречивы, что сейчас будет видно.

Генерал Лукомский пишет: «Я вызвал г. Базили⁴⁶, и мы с ним, вооружившись сводом Основных Законов Российской Империи, приступили к составлению манифеста. По приказанию генерала Алексеева после передачи проекта в Псков об этом было сообщено в Петроград Председателю Государственной Думы». Здесь следует отметить, что хотя Государь и приказал телеграммы не отправлять, однако по приказанию генерала Алексеева проект манифеста, по словам генерала Лукомского, был передан в Петроград. На основании показаний генерала Лукомского, к составлению манифеста об отречении он приступил с Базили после 15 ч., то есть после получения от генерала Рузского приказания Государя составить манифест.

Это утверждение генерала Лукомского в корне расходится с кни­гой г. Палеолога⁴⁷, который в положительной форме говорит: «На мой вопрос г. Базили, когда генерал Алексеев получил ответы от главнокомандующих, он мне ответил — утром, до 12 ч., когда он и приказал мне составить доклад ему о тех условиях, при которых Основные Законы допускают отречение. Представив ему доклад, говорит Базили, и согласившись, что отречение может быть только в пользу Наследника, он приказал составить манифест, который я ему вскоре представил, и он был передан в Псков».^IV

Если верить Палеологу, который ссылается на Базили, то еще до 12 ч. генерал Алексеев приказал ему представить доклад об отречении и сейчас же приказал составить проект манифеста, но об участии в этой работе генерала Лукомского Базили ничего не говорит.

Кто из двух прав, сказать трудно, пока все архивы не раскрыты, но возможно, что оба, то есть генерал Алексеев самостоятельно приказал составить проект манифеста, до получения приказания из Пскова, как и прав Лукомский, говоря, что он составлял проект после получения приказания из Пскова.^I

Лукомский пишет еще, что после отправки Родзянко проекта манифеста об отречении, от него была получена довольно неясная телеграмма, заставляющая думать, что и эта уступка со стороны Государя может оказаться недостаточной.^II

Теперь вернемся к тому моменту, когда генерал Рузский вышел от Государя, в 15 ч., унося с собою две телеграммы об отречении.

После ухода генерала Рузского Государь вызвал к себе графа Фредерикса.
В это время Свита собралась около купе Воейкова и выска­зывала опасение за то влияние, которое может генерал Рузский ока­зать на Государя своими докладами с глазу на глаз. Общее о нем мнение, как пишет Воейков, было самое отрицательное, и большин­ство присутствующих высказывалось в том смысле, что совершенно недопустимо принятие Его Величеством какого бы то ни было решения на основании доклада «лисы» (как называли Рузского).

После некоторого времени граф Фредерикс вернулся от Государя, остановился в коридоре у дверей купе, в котором собралась Свита, и почти обыкновенным голосом по-французски сказал: «Вы знаете, Государь отрекся». Эти слова заставили всех вскочить... «Я лично мог предположить все, что угодно, — пишет Мордвинов, — но отречение от Престола, столь внезапное, ничем пока не вы­званное, не задуманное только, а уже исполненное, показалось такой кричащей несообразностью, что в словах преклонного старика Фредерикса в первое мгновение почудилось или старческое слабоумие, или явная путаница.

«Как? Когда? Что такое? Да почему?» — посыпались возбужден­ные вопросы. Граф Фредерикс на всю эту бурю восклицаний, пожи­мая сам недоуменно плечами, ответил только:

«Государь получил телеграммы от главнокомандующих... и сказал, что раз войска этого хотят, то не хочет никому мешать».^III

Воейков бросился к Государю, без доклада вошел в его отделение и спросил: «Неужели верно то, что говорил граф, что Ваше Величество подписали отречение, и где оно?» На это Государь ответил Воейкову, передавая лежавшую у него на столе пачку телеграмм: «Что мне оставалось делать, когда все мне изменили? Первый Николаша... читайте». Я понял, пишет Воейков, что Государь был очень взволнован, раз он в разговоре со мною так назвал Великого Князя Николая Николаевича. На мой вторичный вопрос, где же отречение, Государь сказал, что передал его Рузскому для отправки Алексееву, на что я доложил Государю, что, на мой взгляд, никакое окончательное решение принято быть не может, пока он не выслушает находившихся в пути Гучкова и Шульгина.

Свита опасалась, как бы ген<ерал> Рузский, несмотря на приказание Государя телеграммы не отправлять, все же <не> отправил <их> по назначению, почему все они отправились к графу Фредериксу, чтоб он испросил у Государя разрешение потребовать эти телеграммы от Рузского и не посылать их хотя бы до приезда Гучкова и Шульгина. Граф Фредерикс согласился с доводами Свиты и пошел к Государю и через несколько минут вернулся обратно, сказав, что Его Величество приказал сейчас же взять телеграммы от Рузского и передать ему. За телеграммами отправился Нарышкин⁴⁸, но он вернулся с пустыми руками, сообщив, что генерал Рузский желает лично передать телеграммы Государю. И действительно, вскоре пришел Рузский и был принят Государем и испросил разрешение удержать их пока у се­бя и не отправлять до приезда Гучкова и Шульгина, которых, как было снова решено, Рузский примет сперва, а потом Государь, смо­тря по обстоятельствам.^I Уходя, генерал Рузский сказал скороходам, чтобы прибывающих депутатов направили предварительно к нему, затем уже допустили бы их до приема Государем. Это обстоятельство взволновало Свиту необычайно, пишет Мордвинов: в желании Рузского настоять на отречении и не выпускать этого дела из своих рук не было уже сомнения. Свита решила, что Рузский желал сперва переговорить с депутатами, чтоб в случае, если они не согласны на отречение, то уговорить их на это, почему и было ре­шено депутатов перехватить и прямо вести к Государю.^II Свита предполагала, что депутаты ничего не знают о решении Государя отречься и что об этом не будет даже вовсе речи, почему боялись, как бы они об этом не узнали сперва от генерала Рузского.

Совершенно ясно видно, что Свита совершенно не доверяла генералу Руз­скому и боялась, что он отправит телеграммы об отречении, несмотря на приказ Государя их не отправлять. Рузский же, в свою очередь, не доверял Свите и боялся, что они отправят телеграммы.

То же недоверие выявилось и в отношении депутатов. Рузский хотел у них выведать общее положение, с чем они едут и что предложат, а если требования будут несуразны, то просто их арес­товать. Свита боялась обратного, что Руз­ский склонит их к отречению, и не хотела их до него допустить. В результате этого взаимного недоверия Свита поставила Государя в невозможное положение, заставила его принять депутатов, не удостоверившись даже в их полномочиях, но об этом после.

Пока шли эти пререкания, Государь вызвал к себе профессора Федорова, и у них произошел следующий разговор, имевший огром­ное влияние на последующие события.

«Во время разговора, — передает профессор Федоров, — о поразивших всех <нас> событиях я спросил у Государя: разве Ваше Величество по­лагает, что Алексей Николаевич останется при Вас и после отречения?

— А отчего же нет? — с некоторым удивлением спросил Госу­дарь. — Он еще ребенок и, естественно, должен оставаться в своей семье, пока не станет взрослым. До тех пор будет регентом Михаил Александрович.

— Нет, Ваше Величество, — ответил Федоров, — это вряд ли бу­дет возможно, и по всему видно, что надеяться на это Вам совер­шенно нельзя.

Государь, по словам Федорова, немного задумался и спросил:

— Скажите, Сергей Петрович, откровенно, как Вы находите, действительно ли болезнь Алексея такая неизлечимая?..

— Ваше Величество, наука нам говорит, что эта болезнь неизлечима, но многие доживают при ней до значительного возраста, хотя здоровье Алексея Николаевича и будет всегда зависеть от всякой случайности.

— Когда так, — как бы про себя сказал Государь, — то я не могу расстаться с Алексеем, это было бы уже сверх моих сил... К тому же, раз его здоровье не позволяет, то я буду иметь право оставить его при себе».^III

У Жильяра приведен тот же разговор, но последняя фраза Государя изложена немного иначе, а именно Государь ответил Фе­дорову:

— Мне Императрица говорила то же самое, ну что ж, раз так, раз Алексей не может быть полезен своей стране так, как я бы этого хотел, то мы имеем право его оставить при себе.^I

Этот разговор объясняет слова, сказанные Государем Гучкову и Шульгину вечером того же дня:

— До трех часов дня я был готов пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться с моим сыном я не способен, поэтому я решил отречься в пользу брата.

Насколько отречение было неожиданным, даже для ближайшей Свиты Государя, насколько оно не соответствовало, по их мнению, обстановке, хотя они к тому времени уже имели в руках все главные документы, видно из слов, сказанных генералом Дубенским⁴⁹ Свите:

— Как же это так, вдруг отречься... не спросив войска, народ... и даже не попытаться поехать к Гвардии... Тут в Пскове говорят за всю страну, а может быть, она и не захочет.

И как это верно... Но почему это другим не пришло в голову?..

Свита Государя не теряла надежду все же спасти положение. Надеялась она, что генерал Иванов сметет всю бунтующую в Петрограде толпу и восстановит порядок. Лишь утром 2 марта Свита узна­ла о приказе Государя вернуть все эшелоны, направленные в Петроград, а генерал-адъютанту Иванову не предпринимать до его приезда никаких действий.^II

Другая надежда Свиты была в том, чтоб задержать отправку телеграмм об отречении до приезда Гучкова и Шульгина. В особен­ности успокаивал всех приезд Шульгина, которого считали твердым и убежденным монархистом. Все хранили надежду, что именно он, Шульгин, отговорит Государя от отречения.^III

Это настроение, вера скорее, что Шульгин сможет спасти положение, побудило их настоять на том, чтоб депутаты были бы приняты по приезде прямо Государем. Свита, как мы видели выше, опасалась, чтоб Рузский не воздействовал бы на депутатов в неблагоприятном смысле, почему решено было во что бы то ни стало не допустить их до предварительного разговора с Рузским. В необходимости так поступить, пишет Мордвинов, были убеждены все, и Воейков и граф Фредерикс, и сообща они решили депутатов про­вести прямо к Государю, однако ничего Его Величеству об этом не сказали.^IV

Вопрос о том, почему, собственно, явились в Псков депутаты, волновал генерала Рузского и много после всех этих событий, когда я его встретил в Кисловодске. Он именно хотел их допросить до их представления Государю, кто их послал, с какими полномочиями, что творится в столице и т. д. Но так как их провели прямо к Государю, то поставить им все эти вопросы он не успел, а в вагоне Государя никто им никаких вопросов не задал. Только много лет спустя, когда были опубликованы архивы, мы узнали истинную подоплеку  посылки депутатов.^V

Поезд с депутатами запоздал и вместо 4—5 час. дня прибыл в 9 с половиной вечера.

Дежурный флигель-адъютант Мордвинов должен был их встре­тить и проводить прямо к Государю. Так как он несколько замеш­кался, то его товарищи по Свите заметили ему: «Что ты там копаешься? Торопись, а то Рузский перехватит!»^VI

Мордвинов проводил депутатов прямо к Государю. Через несколько времени генерал Рузский пришел в вагон Государя очень раздраженный и, обращаясь в пространство, начал выговаривать: «Всегда будет путаница, когда не исполняют приказаний. Ведь было ясно сказано: направить депутатов раньше ко мне. Отчего этого не сделали? Вечно не слушаются!»^I

Итак, в 22 ч. оба депутата, с дрожащими от волнения ру­ками, немытые, небритые, нечесаные, были прямо из своего вагона проведены к Государю, что их сильно смутило, так как они тоже хо­тели сперва переговорить с генералом Рузским.

Насколько они могли верно отражать общее настроение, можно очень сомневаться. Шульгин, например, прямо заявил флигель-адъютанту Мордвинову, что «мы находимся всецело в их руках и нас наверное арестуют, когда мы вернемся».^II

По пути к Императорскому поезду находившаяся на станции публика окружила депутатов Государственной Думы и приветствовала их криками «ура». Когда находившийся на платформе чиновник канцелярии Дворцового Коменданта высказал свое возмущение этой дикой и неуместной выходкой у самого Императорского поезда, то стоявший около него комендант города Пскова генерал-лейтенант Ушаков произнес с самодовольной улыбкой: «Нужно привыкать... теперь другие времена настали».

Гучков, здороваясь с министром Императорского Двора, сказал ему: «В Петро­граде стало спокойнее, граф, но ваш дом на Почтамтской совершенно разграблен, а что сталось с вашей семьей, неизвестно».

Никто не спросил депутатов, кем они присланы, зачем и с какими полномочиями. Его Величество, войдя в салон, поздоровался с депутатами и предложил им сесть. Против Государя сел Гучков, рядом с ним Шульгин, а Рузский сел между Государем и Шульгиным. По другую сторону сел граф Фредерикс.
В углу сидел Нарышкин и вел запись.

Когда все уселись, Государь спросил депутатов, что они имеют ему передать. Ответил Государю Гучков довольно пространной речью, в которой по­дробно изложил обстановку. Когда он кончил, Государь спросил его, что он считал бы желательным, на что Гучков ответил: «Отречение Вашего Императорского Величества от Престола в пользу Наследника Цесаревича Алексея Николаевича».

При этих словах генерал Рузский, привстав, сказал: «Александр Иванович, это уже сделано», — и, вынув из кармана обе подписан­ные Государем телеграм­мы, передал их Государю, думая, что Его Величество их прочтет депутатам. Это доказывает, в противность воспоминаниям Мордвинова, что обе телеграммы так и остались у Рузского. Но Государь, взяв телеграммы, к удивлению Руз­ского, еще раз их сложил и положил к себе в карман и, обращаясь к Гучкову и Шульгину, спросил их: «Считаете ли вы, что своим отречением я внесу успокоение?», на что они оба ответили утвердитель­но. На это Государь им ответил:

— Я вчера и сегодня целый день обдумывал и принял решение отречься от Престола. До 3-х часов дня я был готов пойти на отречение в пользу моего сына, но затем я понял, что расстаться с моим сыном я не способен.

Тут Государь сделал очень короткую остановку и продолжал:

— Вы это, надеюсь, поймете. Поэтому я решил отречься в пользу брата. Вы знаете, что Алексей нуждается в серьезном уходе.

— Это предложение застает нас врасплох, — заявил Государю Шульгин, — мы предвидели только отречение в пользу Цесаревича Алексея. Поэтому я прошу разрешения поговорить с Александром Ивановичем (Гучковым) четверть часа, чтоб дать согласный ответ.

— Думайте, — ответил Государь и вышел из салон-вагона.

В дверях Государь обратился к Воейкову со словами: А Гучков был совершенно приличен в манере себя держать, я готовился видеть с его стороны совсем другое... А вы заметили поведение Рузского? — и выражением лица Государь лучше всего показал Воей­кову, какое на него впечатление произвел Рузский.

Присутствовавший при разговоре для ведения протокола начальник военно-походной канцелярии Нарышкин был послан за Основными Законами, так как возникло сомнение, вправе ли Государь передать престол Михаилу Александровичу, минуя Наследника. Можно предполо­жить, что Нарышкин вернулся с Основными Законами, когда вопрос об отречении в пользу Великого Князя Михаила Александровича был в принципе решен и в справках более не нуждались. По крайней мере Шульгин говорит: «Не помню уже, как разговор снова завязал­ся, и мы очень скоро сдали эти позиции и выразили согласие на отречение в пользу Великого Князя Михаила Александровича».

После того как депутаты приняли окончательное решение, или они вернулись в салон, или Государь вернулся к ним, сказать трудно, но во всяком случае Шульгин говорит, что, узнав от них их решение, Государь спросил их, могут ли они принять на себя ответственность, дать известную гарантию в том, что акт отречения действительно успокоит страну и не вызовет каких-либо осложнений. На это они ответили, что, насколько они могут предвидеть, они осложнений не ждут. После этого Государь удалился подписать акт. Приблизительно около четверти двенадцатого Государь вернулся, держа в руках листочек небольшого формата, и сказал:

— Вот акт отречения, прочтите.

При чтении акта были внесены некоторые поправки и вставлена фраза «принеся в том ненарушимую присягу». Шульгин предложил вместо слова «ненарушимую» написать «всенародную», но Государь оставил слово «ненарушимую». Текст был окончательно одобрен и подписан Государем карандашом в 23 ч. 48 м. 2-го марта. Но помечен он был «15 ч.», то есть тем самым часом, в котором Государь написал первые телеграммы об отречении. Этим еще подчеркивалось, что отречение состоялось до прибытия депутатов и независимо от них.^I

Одновременно Государь подписал еще два указа, помеченные 2-м марта,
14 ч., один о назначении князя Георгия Евгениевича Львова Председателем Совета Министров, а другой о назначении Великого Князя Николая Николаевича Верховным Главнокомандующим. В 24 ч. Государь простился с Гучковым и Шульгиным, выразив им желание вернуться в Царское Село за Семьей и по выздоровлении детей всем вместе поехать на жительство в Ливадию. Гучков и Шульгин ответили, что сделают все возможное для испол­нения этого желания и думают, что оно препятствий вообще не встретит.

Выйдя из вагона Государя, Гучков обратился к собравшейся у вагона толпе со следующими словами: «Господа, успокойтесь, Государь дал больше, нежели мы желали».

 

3-го марта, пятница.

 

В 3 часа утра Государь отбыл из Пскова, обратно в Ставку, в Могилев.

Выйдя из вагона Государя, Гучков и Шульгин немедленно по­слали Председателю Государственной Думы Родзянко телеграмму об отречении Государя в пользу Великого Князя Михаила Александрови­ча.

Весть эта дошла до Таврического дворца в 3 ч.

Как мы видели раньше, со слов Милюкова, что он предполагал отречение только в пользу Наследника при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Весть же об отречении в пользу самого Великого Князя Михаила Александровича взволновала Государственную Думу.

«Все почувствовали, — пишет Милюков, — что этим снова открыт вопрос о Династии. Немедленно были осведомлены М. В. Родзянко и князь Г. Е. Львов. Оба они отправились к прямому проводу в Военное мини­стерство, чтоб узнать тотчас точный текст акта об отречении и выяснить возможность его изменения».^I

Гучков и Шульгин покинули Псков около 3 ч. утра.

Уже после их отъезда состоялся разговор между Родзянко и ген<ералом> Рузским, окончившийся в 6 ч.^II

В каком смысле предполагалось возможным изменить текст манифеста, Милюков не говорит. Он лишь указывает, что до окончательного решения этого вопроса было решено акт об отречении не публиковать.

<...> Родзянко указал ген<ералу> Рузскому, что с регентством Великого Князя Михаила Александровича примирились бы, а с его воцарением примириться абсолютно невозможно. Ввиду этого он просит ген<ерала> Рузского принять все зависящие меры, чтоб достигнуть отсрочки в публиковании манифеста об отречении до тех пор, пока он, Родзянко, не сообщит ему об этом. На это генерал Рузский довольно правильно замечает, что «жаль, что депутаты, присланные вчера, не были достаточно осведомлены с той ролью и вообще с тем, для чего они приезжали». И верно, депутаты согласились с отречением в пользу Великого Князя Михаила Александровича, тогда как Временный Комитет, который их же и послал, с этой формой отречения не согла­сился. Ясно, что депутаты взяли на себя ответственность, на которую они не имели права.

Далее в разговоре Родзянко несколько приоткрыл завесу над этим вопросом об отсрочке, говоря, что после долгих переговоров с рабочими депутатами было решено через некоторое время соз­вать Учредительное Собрание, которое и решит вопрос о форме прав­ления.

Остается все же совершенно непонятным из этого разговора, для чего, по мнению Родзянко, нужна отсрочка в опубликовании ма­нифеста: для того ли, чтоб изменить его текст в пользу Наслед­ника, ввиду того, что, по его мнению, кандидатура Великого Князя Михаи­ла Александровича неприемлема, или же они мечтали уже об иной форме правления. Не понял этого и сам генерал Рузский и решил, что весь вопрос об отречении временно задерживается и временно также все остается по-старому. Вот точный его ответ:

«Значит, пока все остается по-старому, как бы манифеста не было, а равно и поручения князю Львову сформировать министер­ство».^III

Родзянко на это туманно ответил, «что сегодня нами сформиро­вано правительство с князем Львовым во главе», а относительно манифеста об отречении ничего не ответил. Разговор кончился в 6 ч. утра.

После этого Родзянко говорил по прямому проводу с генералом Алексеевым. Текст этого разговора не опубликован, но суть приведена в двух телеграммах ген<ерала> Алексеева главнокомандующим, отправленных в 6 ч. 45 м. и в 7 ч., 3-го марта.

В первой краткой телеграмме генерал Алексеев пишет:

«Родзянко убедительно просит задержать всеми мерами и спо­собами объявление того манифеста, который сообщен этой ночью, ввиду особых условий, которые я вам сообщу дополнительно».

Во второй, более подробной телеграмме генерал Алексеев приво­дит главную часть из разговора генерала Рузского с Родзянко, из которого вытекает, что, по мнению Родзянко, раз состоялось отречение не в пользу Наследника, то можно обойтись временно, до созыва Учредительного Собрания, и без Царя, и вся власть переходит к Временному Комитету Государственной Думы, под его председательством и <к> министерству, ответственному  перед законодательными палата­ми.

Такой поворот дела даже генералу Алексееву показался совершен­но невозможным, и он резюмирует свои мысли в четырех пунктах:

1. В Государственной Думе и в ее Временном Комитете нет единодушия; левые партии, усиленные советом рабочих депутатов, приобрели сильное влияние.

2. На Председателя Думы и Временного Комитета Родзянко левые партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление, и в сообщениях Родзянко нет откровенности и искренности.

3. Цели господствующих над Председателем партий ясно определились из вышеприведенных пожеланий Родзянко.

4. Войска Петроградского гарнизона окончательно распропагандированы рабочими депутатами и являются вредными и опасными для всех, не исключая умеренных элементов Временного Комитета.

Далее генерал Алексеев пишет, что такое положение грозит ввергнуть Россию безнадежно в пучину крайних бедствий, повлечет по­терю значительных территорий и полное разложение порядка в тех губерниях, которые останутся за Россией в руках крайних левых элементов.

Чтобы выйти из этого положения, генерал Алексеев испрашивает у нового Верховного Главнокомандующего Великого Князя Николая Нико­лаевича разрешения суть его заключения сообщить Родзянко и потре­бовать осуществления манифеста во имя родины и действующей армии.

Передав для отправления эту телеграмму, генерал Алексеев, проходя к себе в кабинет, сказал чинам своего штаба (в 7 ч. утра):

— Никогда себе не прощу, что поверил в искренность некоторых людей, послушался их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отречении Государя от Престола.^I

Так вот, не прошли и сутки с того момента, когда генерал Алексеев отправил всем главнокомандующим телеграмму, «советуя» про­сить Государя отречься от Престола, как он сам стал сомневать­ся в правильности данного им рокового совета и сожалеть, что «поверил» тем, кто ему советовал так поступить. Этой короткой фразой, брошенной на ходу, генерал Алексеев выдал истинную подоплеку событий 1-го и 2-го марта и произнес приговор над самим собою. Не разговор генерала Рузского с Родзянко повлиял на него; не доне­сения из Петрограда убедили его в необходимости отречения, а советы «некоторых людей». Кто именно советовал генералу Алексееву послать ту роковую телеграмму, он не говорит, да это и не так важно, как важен для истории тот признанный самим генералом Алексеевым факт, что ему посоветовали именно так поступить.

Пока Государь ехал из Пскова в Могилев, в Ставку, в Пе­трограде разыгрывался последний акт величайшей драмы в Русской истории — борьбы революции с Монархией. У Великого Князя Михаила Александровича, который в силу отречения Государя стал законным Императором Всероссийским, собрались
члены Временного Комитета Государственной Думы с Родзянко во главе уговаривать его отречь­ся от Престола, скрыв от народа тот манифест, который его на этот Престол только что возвел. Многие описывали это событие, но никто так ярко и характерно, как описывал мне это покойный Михаил Александрович Караулов.

Члены Временного Комитета, рассказывал мне М. А. Караулов, условились собраться у Великого Князя Михаила Александровича, на квартире его адъютанта князя П. П. Путятина, на Миллионной улице, № 12, где он в эту ночь ночевал (по-видимому, автор ошибается: согласно многочисленным свидетельствам, описываемые события происходили на квартире М. С. Путятина — начальника Дворцового управления. — К. К.-С.). Керенский предварительно позвонил на квартиру кн<язя> Путятина узнать, знает ли Великий Князь об отречении Государя и когда он сможет принять его и некоторых членов Государственной Думы. Великий Князь ответил, что об отречении он ничего не знает, но согласен всех принять в это же утро.

«Мы все шли туда, — рассказывал мне лично Караулов, — крадучись, опасаясь поминутно быть схваченными и арестованными. Постоянно оглядываясь по сторонам и назад, не следит ли кто-либо за нами, и, убедившись, что никто не следит за нами, мы робко входили в подъезд. До чего все были перепуганы и боялись за свою жизнь, покажет <то>, что один из нас так и не выходил за все время совещания из ванной комнаты, где он обливал свою голову холодной водой, боясь упасть от страха в обморок. Другие присели у окна и робко поглядывали из-за спущенных гардин на улицу — не идет ли 1-й батальон лейб-гвардии Преображенского полка на выручку Великому Князю, чтоб их всех арестовать и тут же расстрелять за государственную измену». Вот каково было настроение собравшихся.

Насколько все боялись за свою жизнь, Караулов иллюстрировал следующим образом. Он меня спросил, имеет ли он вид челове­ка, который чего-нибудь боится. Я внимательно на него посмотрел. Караулов был коренастого сложения, плотный, среднего роста, с красным, энергичным лицом. Любитель выпить, он, как казаки говорили, был молодец удалой и храбрый, в чем мы уже убедились <, судя по тому>, как он действовал на Тереке в роли комиссара Временного Пра­вительства. Действительно, вид его был таков, что он ничего не боялся. Я ему так и ответил, что он, должно быть, действительно ничего никогда не боялся.

— Вы правы, — ответил мне Караулов, — во всю свою жизнь я ни­когда и ничего не боялся, но в этот день я впервые и, вероятно, в последний раз в жизни испытал чувство ужасного страха.

Ход совещания описывался всеми свидетелями верно, но все, даже сам Милюков, упустили одну, может быть, мелочь, но очень характерную, о которой мне тоже говорил Караулов с большим воодушевлением.

Все члены Комитета, начиная с Керенского, уговаривали Великого Князя Михаила Александровича отречься от Престола, приводя как главный мотив, что он станет под удары народного негодования, что успокоить умы нельзя и что он сам погибнет, а с ним и все они. Один лишь Милюков выступил против этого решения и в блестящей речи, такой, какую, Караулов мне говорил, он ни­когда не слыхал, стал доказывать Великому Князю всю пагуб­ность для России его отречения: что этим он прервет <много>вековую историю России, нарушит преемственность монархического принципа и его отречение повлечет за собою гибель России. Закончил Милюков свою речь ссылками на историю, указав на примерах, что от самодержавия до республики скачок слишком большой и опыты в этом направлении даром не проходили.

Но никто из присутствующих Милюкова не поддержал, даже представитель родового дворянства в лице Родзянко был за отречение, и Великий Князь согласился с большинством и подписал акт об отречении. Но Милюков оказался прав: этим Россия была ввержена в бездну.^I

Что происходило в душе Государя, пока поезд его мчался в Могилев, мы не знаем, но мы имеем два документа, которые свидетельствуют, что в пути произошел, несомненно, перелом.

Первый документ — это телеграмма, посланная Государем со станции Сиротино в 14 ч. 56 м., 3 марта, на имя Великого Князя Михаила Александровича, но адресованная ему как Императору:

«Его Императорскому Величеству, Петроград.

События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя, и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным тебе братом. Возвращаюсь в Ставку, откуда через несколько дней наде­юсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и нашей Родине. Твой Ники».

После отправки этой телеграммы, несомненно, произошел перелом в душе Государя. Понял ли он, что роковым образом ошибся, отрекаясь в пользу брата вместо Наследника, и что эта ошибка, нарушающая непоколебимые принципы Основных Законов Российской Империи, повлечет за собою тяжкие последствия, или же он думал, что вернее и лучше сохранить Престол за сыном и лишать его этих прав он не должен был, да и не имел права. Об этом мы не знаем, но, вернувшись в Могилев в 19 ч., то есть <через> четыре часа после посылки брату вышеупомянутой телеграммы, он при свидании с генералом Алексеевым, «глядя на него усталыми, ласковыми глазами», как-то нерешительно сказал:

— Я передумал. Прошу вас послать эту телеграмму в Петроград.

На листке бумаги отчетливым почерком Государь писал соб­ственноручно о своем согласии на вступление на Престол сына сво­его Алексея...

Алексеев унес телеграмму и... не послал. Было слишком поздно: стране и армии объявили уже два манифеста.

<По воспоминаниям генерала А. И. Деникина,> «телеграмму эту Алексеев, «чтобы не смущать умы», никому не показывал, держал в своем бумажнике и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование».^I 

 

 

Примечание № 1

 

Вот что пишет А. Вырубова по поводу появления некоего Тихановича: «Он умолял меня устроить ему прием у Их Величеств, говоря, что привез до­казательства и документы насчет опасной пропаганды, которая ве­дется союзами земств и городов с помощью Гучкова, Родзянко и других в целях свержения с Престола Государя.
К сожалению, Государь мне ответил, что он слишком занят, но повелел Госу­дарыне принять его. После часового разговора с ним Государыня сказала, что она тронута его преданностью и искренним желанием помочь им, но находит, что опасения его преувеличены».

 

Примечание № 2

 

А. Мордвинов в своих воспоминаниях пишет, что в конце января или в начале февраля 1917 г., во вре­мя дежурства при Его Величестве, в Царском Селе <...> ему доложили, что какой-то проситель <...> настойчиво просит о приеме его Государем и при этом немедленно, по весьма важному государственному делу. <...> Го­сударь поручил Мордвинову допросить старика, и вот что записал по этому поводу Мордвинов:

«Старик долго колебался, пытливо смотрел на меня и вдруг как-то таинственно наклонился к моему уху и, хотя мы были совершенно одни в комнате, волнуясь, отрывисто зашептал: «Задумано злое дело... Хотят погубить батюшку Царя, а Царицу и деток спрятать в монастырь... Сговаривались давно, а только решили это начать теперь... Самое позднее через три недели начнется... Схватят сначала Царя и посадят в тюрьму, и вас всех, кто около Царя, и главное начальство также посадят по тюрьмам... Только пусть батюшка Царь не беспокоится... Мы его выручим, нас много...»

За обедом, к которому был приглашен и за которым нико­го кроме Царской семьи не было, я передал Государю, в общих чертах, о поручении, возложенном на посланца». 

 

 

Примечание № 3

 

В своих воспоминаниях Д. И. Демкин пишет, что «более чем за четыре месяца до революции для меня стало ясно, что готовится ниспровержение строя и что, несмотря на доблесть войск и изобилие вооружения и снарядов, вести войну далее мы не будем. <...> Особенно в мою память врезались несколько фраз, сказанных в октябре 1916 года гласным «обновленческой» партии С. В. Ивановым, сообщившим, что незадолго до того возвратился из Ставки Председатель Государственной Думы М. В. Родзянко, имевший откровенный разговор с генералом Алексеевым
по поводу совре­менного положения России и непорядков в правительстве и при Дворе».

 

 

Примечание № 4

 

В воспоминаниях А. И. Деникина мы находим весьма ценные сведения по вопросу, который невольно смущает каждого, кто интересуется вопросом о перевороте 1917 г.: как могло так случиться, что ближайшие к Государю военачальники, его генерал-адъютанты, люди, казалось бы, сугубо обязанные долгом верности и преданности своему Верховному Вождю, так быстро восприяли брошенную из Петрограда мысль об отречении и так легко ей подчинились. Оказывается, что не для всех из них эта мысль являлась неожиданной. Некоторые уже задолго до этого знали о существовании преступного заговора, имевшего целью низложение Государя и фактический захват власти группой политических авантюристов; знали и лица этот переворот подготовляющих.

«Предполагалось вооруженной силой остановить Императорский поезд во время следования его из Ставки в Петро­град. Далее должно было последовать предложение Государю отречься от Престола, а в случае несогласия физическое его устранение. Наследником предполагался законный правопреемник Алексей и регентом Михаил Александрович».

«Учитывая всю создавшуюся к марту 1917 года обстановку, — пишет далее Деникин (с. 56), — я прихожу к убеждению, что борьба за оставление власти в руках Императора Николая II вызвала бы анархию, падение фронта и окончилась бы неблагополучно и для него и для страны; поддержка регентства Михаила Александровича была бы проведена с некоторой борьбой, но без потрясений и с безусловным успехом. Несколько труднее, и все же возможным представля­лось утверждение на Престоле Михаила Александровича, при условии введения им широкой конституции».

На с. 72—73, в подстрочном примечании, генерал Деникин пишет: «Генерал Крымов, начальник Уссурийской дивизии, был одним из инициаторов предполагавшегося дворцового переворота».

 

 

Примечание № 5

 

В 1920 г. в Петрограде вышла книга К. Лемке «250 дней в Царской Ставке». Судя по опубликованным им данным, Лемке дей­ствительно знал многие секреты Ставки. И вот он свидетельствует, что среди командного состава разговоры о возможном государственном перевороте и низложении Государя начались еще осенью 1915 г. и еще тогда генерал-квартирмейстер Ставки Пустовойтенко как-то сказал ему: «Я уверен, что в конце концов Алексеев будет диктатором». «Очевидно, — отмечает в своем дневнике Лемке 9 ноября 1915 г., — что-то зреет, что дает основание предполагать такой исход. <...> Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли; что-то у него есть, связующее его с генералом Крымовым, именно на почве политичес­кой, хотя и очень скрываемой деятельности».

 

 

Примечание № 6

 

О заговоре этом упоминает и П. Н. Милюков: «Из сообщений М. И. Терещенко⁵⁰ после самоубийства генерала Крымова стало известно, что этот сподвижник Корнилова в начале 1917 г. обсуждал в тесном кружке подробно­сти предстоящего переворота. В то же время другой кружок, ядро которого составили некоторые члены бюро Прогрессивного блока, с участием некоторых земских и городских деятелей, ввиду очевидной возможности переворота, хотя и не будучи точно осведомлен о приготовлениях к нему, обсуждал вопрос о том, какую роль должна сыграть после переворота Государственная Дума... Значитель­ная часть членов первого состава Временного Правительства участ­вовала в совещаниях этого второго кружка; некоторые знали и о существовании первого» (П. Н. Милюков, «История второй русской революции», т. I, вып. I, с. 36).

 

 

Примечание № 7

 

Телеграмма Председателя Государственной Думы Родзянко всем главнокомандующим и в том числе генералу Рузскому в Псков от 27-го февраля 1917 года:

«Волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их — недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, внушающий панику, но главным образом — полное недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения. На этой почве несомненно развиваются события, сдержать которые можно временно ценой пролития крови мирных граждан, но которых при повторении сдержать будет невозможно. Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрет. Заводы, работающие на оборону в Петрограде, остановятся за недостатком топлива и сырого материала, рабочие остаются без дела голодные, безработная толпа вступает на путь анархии стихийной и неудержимой. Железнодорожное сообщение по всей России в полном расстройстве. На юге из 63 доменных печей работают только 28, ввиду отсутствия подвоза топлива и необходимого материала, на Урале из 92 доменных печей остановилось 44, и производство чугуна уменьшается изо дня в день, грозит крупным сокращением производства снарядов. Население, опасаясь неумелых распоряжений властей, не везет зерновых продуктов на рынок, останавливая этим мельницы, и угроза недостатка муки встанет во весь рост перед армией и населением. Правительственная власть находится в полном параличе и совершенно бессильна восстановить нарушенный порядок. России грозит унижение и позор, ибо война при таких условиях не может быть победоносно окончена. Считаю единственным и необходимым выходом из создавшегося положения безотлагательное призвание лица, которому будет поручено составить правительство, пользующееся доверием всего населения. За таким правительством пойдет вся Россия, одушевленная вновь верой в себя и в своих руководителей. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет, и я ходатайствую перед Вашим Высокопревосходительством поддержать это мое глубокое убеждение перед Его Величеством, дабы предотвратить возможную ката­строфу. Медлить больше нельзя, промедление смерти подобно. — Пред­седатель Гос. Думы Родзянко».

Получив эту телеграмму, Рузский передал ее в Ставку и лично телеграфировал Государю:

«Ставка. Его Императорскому Величеству Государю Императору.

Почитаю долгом представить на благовоззрение Вашему Величеству полученную мною от Председателя Государственной Думы телеграмму, указыва­ющую на грозное положение в столице и внутри государства, вызы­вающее тревогу за судьбу родины. Хотя армия остается проникнутой сознанием долга и желанием довести войну до победного конца, тем не менее на ней непосредственно начинают отражаться последствия продовольственной и железнодорожной неурядицы, а доходящие до фронта сведения о тяжком кризисе, переживаемом населением, и о волнениях в Петрограде могут в будущем создать условия весьма неблагоприятные. Ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроение страны. Поэтому дерзаю всеподданнейше доложить Вашему Величеству о крайней необходимости принять срочные меры, которые могли бы успокоить население, все­лить в него доверие и бодрость духа, веру в себя и свое будущее. Эти меры, принятые теперь, накануне предстоящего оживления боевой деятельности на фронте, вольют новые силы в армию и народ для проявления дальнейшего упорства в борьбе с врагом. Позволяю себе думать, что при существующих условиях меры репрессий могут скорей обострить положение, чем дать необходимое длительное удовлетворение. <...> 27 февраля 1917 г. Рузский».

Вслед за этим ген<ерал> Рузский телеграфировал Родзянко:

«Телеграмму получил, желание ваше исполнил телеграммой Государю. — Рузский».

 

 

Примечание № 8

 

Вопрос об отъезде Государя из Ставки поднимался, по словам Воейкова, еще
25 февраля, когда он получил телеграмму от Про­топопова, что в столице начались беспорядки, но тогда, видно, Го­сударь не согласился. Окончательно вопрос об отъезде был решен 27 февраля вечером, после того как граф Бенкендорф позвонил по телефону из Царского Села и сообщил, что Императрица очень беспокоится за детей, главным образом из опасения, что революционная толпа двинется на Царское Село. Тогда Государь приказал передать Императрице, чтоб она с детьми переехала бы в Гатчину или выехала бы к нему навстречу. Что это было именно так, то это подтверждают Мордвинов и Жильяр. <...> Жильяр пишет, что 28-го же Императрица разговаривала с Родзянко и сообщила ему о состоянии здоровья детей, на что он ответил: «Когда дом горит, то выносят сперва больных». В 4 ч. дня доктор Деревенько⁵¹  вернулся во Дворец из госпиталя и сообщил, что железнодорожное сообще­ние прервано революционерами и что выехать уже нельзя будет. Насколько это не соответствовало истине, видно из того, что мой брат Великий Князь Борис Владимирович⁵²  выехал из Царского Села с обыкновенным пассажирским поездом по Виндавской железной дороге 1-го марта вполне благополучно. <...>

Во всяком случае, как мы теперь это видим, отъезд Госуда­ря из Ставки был роковой ошибкой.

 

 

Примечание № 9

 

Разговор по прямому проводу Начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерала Алексеева с Начальником Штаба Северного Фронта Ю. Н. Даниловым, 27-го февраля, в 21 ч.:

«Здравствуйте, Юрий Никифорович. Ссылаюсь на телеграмму Главн<окомандующему> Сев<ерного> Фронта Военного министра от сего числа № 197. — Государь Император повелевает: назначить генерал-адъютанта Иванова Главнокомандующим Петроградского Военного округа. В его распоряжение возможно скорее отправить от войск Северного Фронта в Петроград два кавалерийских полка, по возможности из находящейся в резерве 15-й дивизии, два пехотных полка из самых прочных и надежных, одну пулеметную команду Кольта для Георгиевского батальона, который едет из Ставки. Нужно назначить прочных генералов, так как, по-видимому, генерал Хабалов растерялся. В распоряжение генерала Иванова нужно дать надежных, распорядительных и смелых помощников. Войска нужно отправить с ограниченным обозом и организовать подвоз хлеба и припасов распоряжением фронта, так как трудно сказать, что творится сейчас в Петрограде и возможно ли там обеспечить войска заботами местного гарнизона. Обстоятельства требуют скорого прибытия войск, поэтому прошу очень соответствующих распоряжений и сообщить мне, какие полки будут назначены, для уведом­ления генерала Иванова, который ускоренно отправляется 28 февраля с Георгиевским батальоном. Такой же силы наряд по­следует от Западного Фронта, о чем иду говорить с генералом Квецинским⁵³. Минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочих войск.

В этом заключается вопрос нашего дальнейшего будущего. До свидания. Алексеев».

«Могу ли предложить один вопрос? Сколько следует послать генералов в качестве помощников генерала Иванова? Так как я понял, что во главе каждой бригады, пехотной и кавалерийской, нужно иметь по одному генералу, то должны ли быть отправлены бригадными командиры дивизий или же генералы могли <бы> быть посланы от других частей? Тогда был бы шире выбор и можно было бы отправить особо смелых и решительных. Данилов».

«Конечно, было бы лучше, если бы оба генерала имели под ко­мандой свои полки, хорошо им известные и на которые они могли бы иметь нравственное влияние, но решение этого вопроса я предостав­ляю вам, в зависимости от того, кто командует теми бригадами, кои отправляются в Петроград. Ничего не имею <против>, если поедут на­чальники дивизий, так как им придется подчинить те запасные части Петро­градского гарнизона, которые останутся верными своему долгу. Алексеев». <...>

 

 

Примечание № 10

 

Телеграмма генерала Алексеева на имя Государя, в Псков, 1 марта, в 22 ч. о даровании ответственного министерства:

«Его Величеству — Псков.

Ежеминутно растущая опасность распространения анархии во всей стране, дальнейшего разложения армии и невозможности продолжения войны при создавшейся обстановке настоятельно требуют издания Высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем признания ответственного министерства и поручения составления его Председателю Государственной Думы. Поступающие сведения дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует за­хвату власти крайними левыми элементами. Ввиду этого усердно умоляю Ваше Императорское Величество на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего манифеста:

«Объявляю всем верным Нашим подданным:

Грозный и жестокий враг напрягает последние силы для борьбы с Нашей Родиной. Близок решительный час. Судьба России, честь геройской Нашей армии, благополучие народа, все будущее дорогого Нам Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, Я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа Министерство, возложив образование его на Председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России. Уповаю, что все вер­ные сыны России, тесно объединившись вокруг Престола и народного представительства, дружно помогут доблестной армии завершить ее великий подвиг. Во имя Нашей возлюбленной Родины, призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед ней, дабы вновь явить, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют ее. Да поможет Нам Господь Бог». — Генерал-адъютант Алексеев — 1-го марта 1917 г.».

 

 

Примечание № 11

 

Воейков пишет: «На станции Псков Его Величество встретил генерал-адъютант Рузский и был приглашен к обеду. После обеда, в ожидании приема, ген<ерал> Рузский обратился ко мне со словами: «Вот что вы наделали... вся ваша распутинская клика... до чего вы теперь до­вели Россию». Я счел совершенно неуместным в Императорском поезде объясняться с человеком, обвинявшим меня в каких-то отношениях с Распутиным, зная доподлинно, что генерал Рузский, будучи по болезни уволен с поста Главнокомандующего Северным Фронтом, сыпал с Кавказа (где лечился), телеграмму за телеграммой тому же Распутину, прося его молитв о возвращении его на этот фронт».

 

Примечание № 12

 

Разговор по прямому проводу между генералом Лукомским из Став­ки с Ю. Н. Даниловым, в Пскове, 2-го марта, в 9 ч. утра:

«Здравствуйте, Юрий Никифорович. Генерал Алексеев просит сейчас же доложить Главнокомандующему, что необходимо разбудить Государя и сейчас же доложить Ему о разговоре ген<ерала> Рузского с Родзянко. Переживаем слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего Царствующего Дома и России. Ген<ерал> Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута и всякие этикеты должны быть от­брошены. Ген<ерал> Алексеев просит по выяснении вопроса немедленно сообщить официально и со стороны высших военных властей сделать необходимое сообщение в армии, ибо неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнется анархия в армии... Это официально, а теперь прошу тебя доложить от меня ген<ералу> Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Цар­ская Семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщал ген<ерал> Клембовский. Если не согласятся, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать Царским детям, а затем начнет­ся междоусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии, и погибнет Династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет. Я буду ждать твоего ответа. Лукомский».

«Ген<ерал> Рузский через час будет с докладом у Государя, и поэтому я не вижу надобности будить Главнокомандующего, который только что, сию минуту, заснул. Что касается неизвестности, то она, конечно, не только тяжка, но и грозна, однако и ты, и ген<ерал> Алексеев отлично знаете характер Государя и трудность получить от него определенное решение; вчера весь вечер, до глубокой ночи, прошел в убеждении поступиться в пользу ответственного министер­ства. Согласие было дано только в 2 час. ночи, но, к глубокому сожалению, оно, как это, в сущности, и предвидел Главнокомандую­щий, явилось запоздалым; очень осложнила дело посылка войск ген<ерал>-адъютанта Иванова; я убежден, к сожалению, почти в том, что, несмотря на убедительность речи Николая Владимировича (Рузского. — К. К.-С.) и пря­моту его, едва ли возможно будет получить определенное решение; время безнадежно будет тянуться; вот та тяжелая картина и та драма, которая происходит здесь. Между тем Исполнительный Комитет Государственной Думы шлет ряд извещений и заявляет, что остановить поток нет никакой возможности. <...> Дай Бог, чтобы ген<ералу> Рузскому удалось убедить Государя. В его руках теперь судьба России и Царской Семьи. Лукомский».

 

 

Примечание № 13

 

Телеграмма ген<ерала> Алексеева всем главнокомандующим по вопро­су об отречении, посланная 2-го марта, в 10 ч. 15 м. утра:

«Его Величество находится во Пскове, где изъявил Свое согла­сие объявить манифест, идя навстречу народному желанию учредить ответственное перед <законодательными> палатами министерство, поручив Председателю Государственной Думы образовать Кабинет.

По сообщении этого решения Главнокомандующим Северного Фрон­та Председателю Государственной Думы последний в разговоре по аппарату в три с половиной часа 2-го марта ответил, что появ­ление такого манифеста было бы своевременно
27 февраля. В настоящее же время этот акт является запоздалым, потому что насту­пила одна из страшнейших революций, сдерживать народные массы трудно, войска деморализованы: Председателю Государственной Думы хотя пока и верят, но он опасается, что сдерживать народные страсти будет невозможно, что теперь династический вопрос поставлен ребром и войну можно продолжать лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от Престола в пользу Сына при регентстве Михаила Александровича.

Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каж­дая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находится фактически в руках Петроградского Временного Пра­вительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, про­должить до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу Династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы и ценою дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою вернопод­данническую просьбу Его Величеству через Главкосева (Главнокомандующего Северного фрон­та. — К. К.-С.), известив меня.

Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковою для существо­вания России и что между высшими начальниками действую­щей армии нужно установить единство мыслей и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, а решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в пере­вороте, который более безболезненно совершится при решении сверху. Алексеев».

 

 

Примечание № 14

 

Ответы главнокомандующих, полученные в Пскове в 14 ч. 30 м.:

«Государю Императору,

Всеподданнейше представляю Вашему Императорскому Величеству полученные на имя Вашего Императорского Величества телеграммы:

 

1. От Великого Князя Николая Николаевича.

Генерал-адъютант Алексеев сообщил мне создавшуюся небы­вало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущ­ности России и спасения Династии, вызывают принятие сверхмеры.

Я, как верноподданный, считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего Наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к Нему. Осенив Себя крестным знамением, передайте Ему Ваше наследие. Другого выхода нет.

Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой молю Бога подкрепить и направить Вас.

Генерал-адъютант: Николай.

 

2. От генерал-адъютанта Брусилова.

Прошу Вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к родине и Цар­скому Престолу, что в данную минуту единственный выход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, — отказаться от Престо­ла в пользу Государя Наследника Цесаревича при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Другого выхода нет: необходи­мо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народ­ный пожар был скорее потушен, иначе <он> повлечет за собой неисчислимые катастрофические последствия. Этим актом будет спасена и сама Династия в лице законного Наследника.

Генерал-адъютант: Брусилов.

 

3. От генерал-адъютанта Эверта.

Ваше Императорское Величество, начальник Штаба Вашего Императорского Величества передал мне обстановку, создавшуюся в Петрограде, Царском Селе, Балтийском море и Москве, и результат переговоров генерал-адъютанта Рузского с Председателем Госу­дарственной Думы.

Ваше Величество, на армию в настоящем ее составе рассчиты­вать при подавлении внутренних беспорядков — нельзя. Ее можно удержать лишь именем спасения России от несомненного порабощения злейшим врагом родины при невозможности вести дальнейшую борьбу. Я принимаю все меры к тому, дабы сведения о настоящем положении дел в столице не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких. Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и сохранению армии для борьбы против врага.

При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгра­нично преданный Вашему Величеству верноподданный, умоляю Ваше Ве­личество, во имя спасения родины и Династии, принять решение, согласованное с заявлением Председателя Государственной Думы, выраженном им генерал-адъютанту Рузскому, как единственно, ви­димо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии.

Генерал-адъютант: Эверт.

 

Всеподданнейше докладывая эти телеграммы Вашему Императорско­му Величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам. Промедление грозит гибелью России. Пока армию удается спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города, но ручаться за дальнейшее сохранение воинской дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России и развал ее.

Ваше Императорское Величество горячо любите родину, и, ради ее целости, независимости, ради достижения победы, соизвольте принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжкого положения. 

2 марта 1917 г. Генерал-адъютант: Алексеев».

 

От генерала Сахарова:

«Псков. Главкосев. Копия Наштаверх.

Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и воз­мутительный ответ Председателя Государственной Думы Вам на вы­сокомилостивое решение Государя Императора даровать стране ответ­ственное министерство и пригласил главнокомандующих доложить Его Величеству через Вас о решении данного вопроса в зависимо­сти от создавшегося положения.

Горячая любовь моя к Его Величеству не допускает душе мо­ей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного Вам Председателем Государственной Думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся Царя своего, задумал это злодейство, а разбойничья кучка людей, именуемая Государствен­ной Думой, предательски воспользовалась удобной минутой для про­ведения своих преступных целей. Я уверен, что армии фронта непоколебимо стали бы за своего Державного Вождя, если бы не были призваны к защите Родины от врага внешнего и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии.

Таковы движения сердца и души. Переходя же к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верноподданный Его Величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти на­встречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищу к предъявлению дальнейших, еще гнуснейших притязаний.

Яссы, 2-го марта 1917 г. Генерал: Сахаров».

 

Поздно вечером Командующий Балтийским Флотом послал на имя Государя Императора следующую телеграмму:

«С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска.
В Ревеле положение критическое, но не теряю еще надежды его удержать. Всеподдан­нейше присоединяюсь к хода­тайствам главнокомандующих фронтами о немедленном принятии решения, формулированного Председателем Государственной Думы.

Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет за собою катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей родины.

2-го марта 1917 г. Вице-адмирал: Непенин⁵⁴».

 

 

Примечание № 15

 

Телеграмма Великого Князя Николая Николаевича вызвала много толков и пересудов <...>. Для восстановления исторической правды мы немного подробнее остановимся на этом факте.

Я видел лично Великого Князя Николая Николаевича 7 марта 1917 г. в Тифлисе, когда он выехал оттуда в Могилев, будучи назначенным вновь Верховным Главнокомандующим. Значит, прошло лишь пять дней с тех пор, как он телеграфировал и все бы­ло свежо в памяти. Вот что он мне сказал <...>: «Я получил от Алексеева телеграмму, что, по мнению всех командующих армий, Государь должен отречься от Престола, и просил меня лично телеграфировать об этом Государю, что мне и пришлось сделать. Я написал приблизительно так: «Впервые дерзаю как верноподданный коленопреклоненно умолять Ваше Императорское Величество для пользы дела и т. д. отречься от Престола». Что мог я другого ответить, раз они все там так решили? Им ближе было видно». <...>

Генерал Дубенский приводит в «Русской летописи» (т. 3, с. 108) суть этой телеграммы со слов барона Стааля. В ней было сказано, что «все главнокомандующие и он сам пришли к убеждению... в необходимости отречения» и Алексеев просит Великого Князя «присоединить свой голос к остальным голосам главнокоманду­ющих». <...>

Таким образом выходило, что Алексеев будто бы имел уже ответы всех главнокомандующих, когда он телеграфировал Вели­кому Князю, — так это понял Великий Князь, так записал это генерал Дубенский. <...>

Во всяком случае, я лично считаю, что большая часть ответственности за эту телеграмму должна быть снята с Великого Князя Николая Николаевича и перенесена на генерала Алексеева, который всеми силами и способами старался вырвать у главнокомандующих согласие на отречение Государя <...>.

 

 

Примечание № 16

 

Две телеграммы, собственноручно написанные Государем 2-го марта 1917 г. и переданные в 15 час. ген. Рузскому для отправления:

«Председателю Государственной Думы — Петроград.

Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной Матушки России. Посему я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына с тем, чтобы Он оставался при Мне до совершеннолетия при регентстве Брата Моего Великого Князя Михаила Александровича. Николай».

«Наштаверх — Ставка.

Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай».

 

 

Примечание № 17

 

Во время этого приема генерал Рузский ознакомил Государя с последними полученными известиями:

«Сообщение помощника Штаба Верховного Главнокомандующего Клембов­ского генерал-квартирмейстеру Штаба Северного Фронта генералу Болдыреву⁵⁵:

Известно ли вам о прибытии сегодня Конвоя Его Величества в полном составе в Государственную Думу с разрешения своих офицеров и о просьбе депутатов Конвоя арестовать тех офицеров, которые отказались принять участие в восстании?

Известно ли также о желании Государыни Императрицы переговорить с Председателем Исполнительного Комитета Государственной Думы и, наконец, о желании Великого Князя Кирилла Владимировича прибыть лично в Государственную Думу, чтобы вступить в перегово­ры с Исполнительным Комитетом.

<...> Петроград разделен на районы, в которые назначены районные комис­са­ры. Представители армии и флота постановили признать <власть> Исполни­тельного Комитета Государственной Думы впредь до образования постоянного правительства.

Все изложенное нужно доложить Главнокомандующему для всеподданнейшего доклада».

Было доложено, вероятно, около 16 час. 2-го марта 1917 г.

Примечание № 18

 

Есть полное основание предполагать, что Государь тогда ничего не сказал никому <ни> о разговоре с профессором Федоровым, ни о своем намерении изменить отречение в пользу брата. Об этом узнали лишь в момент, когда Государь выразил депутатам согласие на отречение.

 

 

Примечание № 19

 

«Телеграмма. Псков. Государю Императору.

Получена следующая телеграмма: «Ставка, генерал-адъютанту Алексееву, копия Главкоюз генерал-адъютанту Брусилову, командарм Особой армии генерал от инфантерии Гурко⁵⁶.

Временный Комитет Государственной Думы, образовавшийся для восстановления порядка в столице, принужден был взять в свои руки власть ввиду того, что под давлением войск и народа ста­рая власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена. В настоящее время власть будет передана Временным Комитетом Государственной Думы Временному Правитель­ству, образованному под председательством князя Г. Е. Львова.

Войска подчинились Временному Правительству, не исключая состоящих в войске, а также находящихся в Петрограде лиц Императорской Фамилии, и все слои населения признают только новую вла­сть.

Необходимо для восстановления полного порядка, для спасения столицы от анархии командировать сюда на должность главнокоман­дующего Петроградским Военным округом доблестного боевого ге­нерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной Думы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя, командира 25-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Корнилова. Во имя спасения ро­дины, во имя победы над врагом, во имя того, чтобы неисчислимые жертвы этой долгой войны не пропали даром накануне победы, необ­ходимо срочно командировать генерала Корнилова в Петроград. Бла­говолите срочно снестись с ним и телеграфировать срок приезда генерала Корнилова в Петроград. Председатель Временного Комите­та Государственной Думы М. Родзянко. 2-го марта 1917 г.».

Всеподданнейше докладываю эту телеграмму и испрашиваю разрешения Вашего Императорского Величества исполнить ее во имя того, что в исполнении этого пожелания может заключаться начало успо­коения столицы и водворения порядка в частях войск, составляющих гарнизон Петрограда и окрестных пунктов. Вместе с тем прошу отозвать генерал-адъютанта Иванова в Могилев.  Генерал-адъютант Алексеев, 2 марта 1917 г.».

Ознакомившись с этой телеграммой ген<ерала> Алексеева, Государь возвратил ее со своею резолюцией: «Исполнить. Н.».

 

 

Примечание № 20

 

Относительно поездки А. И. Гучкова и В. В. Шульгина в Псков Милюков в своей «Истории второй русской революции» (с. 50) пишет, что оба депутата были посланы Временным Комитетом Государствен­ной Думы настаивать на немедленном отречении Государя. Решение было принято в ночь с 1-го на 2-е марта.

Несколько иначе и точнее описывает это заседание и почему было принято такое решение В. В. Шульгин в своей яркой и талант­ливой книге «Дни» на с. 159. Вот что он пишет:

«...Позднее ночное совещание в Думе 1-го марта...

Гучков — Надо действовать быстро и решительно.

Родзянко — То есть точнее. Что вы предполагаете сделать?

Гучков — Я предлагаю немедленно ехать к Государю и привезти отречение в пользу Наследника.

Родзянко — Рузский телеграфировал мне, что он уже говорил об этом с Государем... Алексеев запросил главнокомандующих фронтами о том же... ответы ожидают­ся.

Гучков — Я думаю, надо ехать. Если вы согласны и если вы меня уполномочиваете, поеду... Но мне бы хотелось, чтобы поехал еще кто-нибудь.

Мы переглянулись. Произошла продолжительная пауза, после которой я сказал:

— Я поеду с вами».

Вот как была решена эта поездка. Ясно видно, что сам А. И. Гучков был инициатором поездки; он сам возложил на себя эту задачу, он предложил себя для поездки.

Остается неясным, когда именно Гучков сделал свое предложение. Шульгин пишет: «позднее ночное заседание в Думе 1-го мар­та». Милюков пишет «ночью с
1-го на 2-е марта». <...>

Дело в том, что приведенная фраза могла быть сказана Родзянко не поздно ночью 1-го марта, а только после 7 ч. 30 м. утра 2-го марта, после своего ночного разговора по прямому проводу с Рузским. Запрос главнокомандующим был послан Алексеевым, как результат этого разговора, в 9 ч. утра, о чем генерал Рузский не мог знать, когда он разговаривал с Родзянко.

Надо думать, что Шульгин допустил ошибку, неправильно поме­тив число, и что приведенная им сцена произошла после 7 ч. 30 м. утра 2-го марта.

Ошибается, на мой взгляд, Шульгин, вкладывая в уста Родзян­ко такую фразу: «Рузский говорил об этом с Государем». Во время ночного разговора Рузский не мог сказать, что он об этом уже говорил с Государем, когда он ушел с аппарата лишь в
7 ч. 30 м.

Во время ночного разговора Родзянко ни полслова не говорил о предполагаемой поездке Гучкова и Шульгина, из чего следует заключить, что этот вопрос до 3 ч. утра, когда Родзянко отправил­ся на аппарат, не обсуждался. <...>

 

 

Примечание № 21

 

Отречение Государя Императора Николая II от Престола Госу­дарства Россий­ского и о сложении с Себя Верховной Власти:

«Ставка. Начальнику Штаба.

В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить Родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сло­мить врага. В эти решительные дни в жизни России почли Мы долгом совести облегчить народу Нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и, в согласии с Государственной Думой, признали Мы за благо отречься от Престола Государства Россий­ского и сложить с Себя Верховную Власть. Не желая расстаться с любимым Сыном Нашим, Мы передаем наследие Наше брату Нашему Великому Князю Михаилу Александровичу и благословляем Его на вступление на Престол Государства Российского. Заповедуем Брату Нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу. Во имя горячо любимой Родины призываю всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед Ним повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь Ему, вместе с представителями народа, вывести Государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

Подписал: НИКОЛАЙ.

Г. Псков, 2-го марта 1917 г., 15 час.

Министр Императорского Двора

генерал-адъютант Граф Фредерикс».

 

 

Примечание № 22

 

<Акт> об отказе Великого Князя Михаила Александровича от восприятия Верховной власти <...>.

«Тяжкое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшего Мне Императорский Всероссийский Престол в годину беспримерной войны и волнений народных.

Одушевленный единою со всем народом мыслию, что выше всего благо Родины нашей, принял Я твердое решение в том лишь случае восприять Верховную Власть, если такова будет воля великого наро­да нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учредительном Собрании, установить образ правления и новые Основные Законы Государства Российского.

Посему призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Россий­ской подчиниться Временному Правительству, по почину Государственной Думы возникшему и облеченному всею полнотою власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок, на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования, Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

Подписал: МИХАИЛ.

Петроград, 3-го марта 1917 года».

 

 

 

Приложение № 1

 

В те времена, то есть в 1916—1917 гг., ходили слухи о гото­вящемся дворцовом перевороте, но кто в нем был замешан и что замышлялось, никто не знал. <...> Лишь много после, здесь, в эмиграции, мало-помалу завеса, прикрывавшая этот заговор, приподнималась, и теперь мы можем, вероятно, далеко не пол­но, осветить этот вопрос на основании показаний непосредственных участников заговора.

Как теперь выясняется, существовало два заговора, самостоятельных и друг от друга не зависимых. В центре первого стоял П. Н. Милюков, в Петрограде, в центре второго стоял князь Г. Е. Львов, в Москве. Рассмотрим их по порядку.

А. И. Гучков в своих воспоминаниях  говорит, что еще в сентябре 1916 г. по инициативе П. Н. Милюкова на квартире М. М. Федорова⁵⁷, происходили совещания, в которых принимали участие <члены Думы>: Родзянко, Милюков, Шидлов­ский, Шингарев⁵⁸, Годнев⁵⁹, Вл. Львов и Некрасов. Из не членов Думы были Федоров, Терещенко и Гучков. Но видную роль на этих совещаниях играл Род­зянко, с которым считались как с Председателем Думы.

Этой группе картина рисовалась примерно так: события приведут неизбежно к большому народному революционному движению, ко­торое может развиться по двум направлениям: или движение свалит существующую власть, либо правительство, чувствуя свою беспомощность, обратится к общественным кругам. В первом случае они, то есть участники совещания, должны вмешаться в события, когда настанет момент организации новой власти. Во втором случае, то есть <при> обращении самой Верховной Власти к представителям общественности, что считалось наилучшим выходом из положения, они должны принять активное участие, но тут-то мы и подходим к сути дела — члены совещания пришли к заключению, что умиротворение возможно лишь при условии отречения Государя от Престола в пользу Сына, при регент­стве Великого Князя Михаила Александровича. Таким образом, уже в сен­тябре 1916 г., то есть за полгода до переворота, план дворцового переворота созревал среди «общественных деятелей», во главе которых стоял сам Председатель Государственной Думы Родзянко.

Установив цель дворцового переворота, отречение Государя, совещание перешло к обсуждению способа его выполнения. Таких способов они установили три: первый — захват Государя в Царском Селе или в Петергофе; второй — захват Государя в Ставке; и третий — захват Царского поезда в пути между Петербургом и Ставкой. Во всех этих случаях под захватом подразумевалось насильственное вынуждение на отречение, но без кровопролития.

Как мы видели, слухи дошедшие до Государя и Императрицы, от­части были верны: в заговоре участвовали Родзянко и Гучков, о чем говорил Вырубовой Тиханович <...>, прав был отчасти и старик, говоривший Мордвинову, что Ца­ря хотят схватить, это был план заговорщиков.

Теперь нам становятся понятными слова Родзянко, сказанные им генералу Рузскому во время ночного разговора, что «грозные требования отречения становятся повсеместным явлением». Требование об отречении исходило на самом деле от кучки заговорщиков, собрав­шихся под моральным председательством Родзянко.

Гучков поясняет, что мысль о необходимости дворцового пере­ворота для спасения России как от военного разгрома, так и от надвигавшейся стихийной революции стала в 1916 году чрезвычайно распространенной среди патриотически настроенных и политически умеренных общественных кругов.

Здесь впервые поставлена связь между отречением, с одной стороны, и победным окончанием войны и спасением от надвигавшейся революции. Эту же мысль, но в туманной форме выразил и Родзянко в разговоре с генералом Рузским. Но эту мысль в совершенно конкрет­ной форме выразил генерал Алексеев в своей телеграмме Государю <...>.

Следует обратить внимание на полное совпадение в мыслях, выраженных как Гучковым и Родзянко, <так и> генералом Алексеевым, хотя они находились в тот момент вдали друг от друга. Это наводит на мысль, что генерал Алексеев был в курсе заговора, в смысле формулировки требований, иначе такое совпадение трудно объяснимо.

Если суммировать план заговорщиков, то, как бы дело ни по­вернулось бы, Государь должен <был> быть отстранен от власти или си­лою самой революции, или же силою самих заговорщиков, если он даже дарует ответственное министерство. Надо для справедливости отметить, что заговорщики стремились сохранить монархиче­ский строй и законную преемственность власти, почему они всюду повторяют, что отречение должно быть в пользу наследника. Отречение в пользу Михаила Александровича не понравилось Гучкову и Шульгину как на­рушающее законную преемственность. Но они не ожидали, что Михаил Александрович откажется от Престола и тем нарушит <и> законную пре­емственность Верховной Власти и весь монархический принцип.

Вот в общих чертах этот заговор, который, повторяем, предвидел во всех возможных случаях необходимость отречения Государя, добровольное или насильственное, но непременно в пользу Наследника.

Второй заговор, в центре которого стоял князь Г. Е. Львов , возник в Москве в декабре 1916 г., где князь Львов собрал совещание из М. В. Челнокова⁶⁰, М. М. Федорова и А. И. Хатисова⁶¹. План этого дворцового заговора заключался в низвержении с Престола Государя и замене его Великим Князем Николаем Николаевичем.
А. И. Хатисов лично съездил в Тифлис и 30 декабря доложил Великому Князю план заговора. Через три дня, а именно 3-го января 1917 г., Великий Князь дал Хатисову отрицательный ответ, на чем дело и кончилось.

Об этом заговоре, как думает Хатисов, Государь был осведомлен генералом Климовичем⁶², почему возник будто бы план назначить Великого Князя Николая Николаевича на Дальний Восток. Верно ли это, утверждать трудно, так как данных нет <, чтобы> проверить этот слух.

Во всяком случае существовало два заговора, один серьезный в Петербурге и осуществленный, второй, московский, идиотский и далее разговоров не ушедший.

О готовящемся дворцовом перевороте пишет пространно И. П. Якобий⁶³ в своей книге «Император Николай II и революция», в главе «Военный заговор». Он только касается Петроградского заговора, а о втором вовсе не говорит. В Петро­граде, по словам Якобия, работало два центра: один с Родзянко во главе, а второй с Гучковым. <...>

Якобий утверждает, что в заговор были втянуты: генералы Алексеев, Брусилов, Рузский, Поливанов⁶⁴, Хагондоков⁶⁵, но не относительно всех указанных генералов это участие доказано. Наибольшее количество доказательств приведено в отношении Алексеева, относительно остальных сведения более нежели туманны.

Об этом заговоре знал Государь из донесений генерала Глобачева⁶⁶, знала и Императрица от секретаря Великой Княгини Елизаветы Федоровны, Б. В. фон Мекк. Знал Государь еще о бывшей переписке между Гучковым и Алексеевым, которую военная цензура ему представила, но в глазах монарха, отмечает Якобий, виновен один Гучков, а «„бедный старик“ Алексеев — его жертва».

У Родзянко максимум в заговоре доходил лишь до ответственного министерства с ним во главе как премьером. Гучков стремился к тому же, но при условии отречения Государя во всяком случае.

В результате, если заговор и удался, то он развивался вовсе не так, как предполагали, путем захвата Государя в пути. Госу­дарь случайно оказался в Пскове, случайно не проехал далее, что при некоторой энергии Свиты удалось бы. Задавить петроградский бунт ничего бы не стоило при немного большей энергии генерала Ивано­ва. Но он перед самым выполнением данного ему поручения получил от Государя телеграмму ничего не предпринимать до его приезда. Якобий приводит разговор Иванова с Императри­цей на эту тему. Этот разговор, судя по письмам Императрицы, происходил в ночь с 1-го на 2-е марта от 1 ч. до 2-х с половиной. Генерал Иванов ждет обещанные войска, которые не подходят, на станции Вырица. А 3-го марта он получает телеграмму, что он смещен и вместо него назначен генерал Корнилов. <...>

Одно можно сказать: будь на месте Иванова более энергичный начальник, бунт был бы подавлен без сомнения.

 

 

Приложение № 2

 

Опрошенный мною по этому вопросу П. П. Гротен⁶⁷ не подтвердил то, что мне говорили. По его словам, он обсуждал с графом Бенкендорфом вопрос об отъезде и совещался с командиром Собственного Его Величества железнодорожного полка, который не ручался, чтоб поезд мог пройти известные узловые пункты ввиду возникших волнений, почему он и не предложил Императрице выехать. Было ли это сообщено Императрице, он не знает, не знает также, было ли это передано в Ставку и какой ответ последовал от Государя. Во всяком случае, он с Воейковым об этом не говорил. В общем, Гротен отделался полным неведением, что очень странно для помощника Дворцового Коменданта, который по долгу службы обязан был принять все меры для спасения Императрицы и детей. По его же собственным словам, далее совещаний он не пошел и никаких попыток, по-видимому, не делал, чтоб проверить, действительно ли поезд не мог пройти навстречу Государю.

 

 

Приложение № 3

 

Трудно исчерпывающим образом ответить на вопрос, что по­нудило Государя отречься от Престола, ни с кем не посоветовав­шись, и чем он руководствовался, когда принял это решение. Но если мы не можем исчерпывающе ответить, то все же отчасти ответ на этот вопрос мы можем найти в словах Государя, сказанных им непосредственно после подписания акта об отречении министру Императорского Двора ­Гр<афу> Фредериксу: «...раз войска этого хотят, то я не хочу никому мешать».  <...>

Как мы видели выше, Государь знал, что ночной разговор генерала Рузского с Родзянко был передан всем главнокомандующим <...>.

Ответы главнокомандующих, если выбросить из них литератур­ные витиевато­сти, можно свести к одной общей формуле, а именно: «чтоб довести войну до победоносного конца, спасти Династию и пре­кратить революционное движение — необходимо отречение, иного выхо­да нет. <...>». Таким образом, по точному смыслу ответов выходит, что Государь один мешает довести войну до победы, мешает спасти Династию, мешает покончить с революцией.

Что должен был пережить и перестрадать Государь при чтении этих телеграмм, невозможно даже себе представить! Та армия, во главе которой он столько лет стоял <и которой> теперь лично командовал, которая была ему дороже всего и в которую он безгранично верил, вдруг эта армия кричит ему: пошел вон! Ежели Государь до этой роковой минуты и сохранял еще луч веры, то он, наверное, погас именно в эту минуту. <...>

Мы получаем цепь обманов, начиная с «некоторых людей», которые посоветовали генералу Алексееву послать телеграмму главнокомандующим об отречении, и этот обман, пущенный Алексеевым в ход, по прямым проводам дошел до Государя в Псков. Все были обмануты, начиная, возможно, с Алексеева <...>, ибо сам Алексеев сознается, что его обманули. <...>

Здесь мы не намерены входить в обсуждение того, насколько виноват тот или иной из генералов, мы задались целью определить, под какими впечатлениями жил в эти дни Государь и какие обсто­ятельства вынудили его принять роковое решение. Мы видели цепь обманных телеграмм, которые рисовали мрачную картину и ставили условием спасения — отречение.

Мы глубоко убеждены, что Государь не подозревал тот обман, который плелся вокруг него так искусно его же Начальником Штаба, но что обман был — он чувствовал сердцем, как почуял и измену и трусость со стороны, вероятно, командного состава армии, выразившего ему свое мнение в такой грубой форме. Что приблизительно так чувствовал Государь, свидетельствуют его слова, занесенные в дневник в этот день: «Кругом измена, трусость, обман».

Эти слова являются лучшим ответом на вопрос, что думал Государь в момент отречения и почему он отрекся от Престола и от всех...

 

 

Приложение № 4

 

Вопрос о том, почему было приступлено к составлению мани­феста об отречении, очень запутан.

Генерал Лукомский пишет, что приказ составить манифест был получен от Государя через генерала Рузского. Отдал ли Государь этот приказ, сказать трудно, так как кроме показания генерала Лукомского, других сведений нет.

Далее генерал Лукомский утверждает, что по получении этого при­каза он вызвал г. Базили и они вместе составили проект мани­феста.

Палеолог в своей книге пишет иное, а именно, что генерал Алексеев, получив ответы главнокомандующих в пользу отречения, приказал г. Базили составить проект манифеста, причем Палеолог определяет время, а именно утром, до 12 ч. Но об участии генерала Лукомского в составлении манифеста г. Базили ничего не говорит.

Получается, по Лукомскому, что инициатива исходила от Госу­даря, а по словам г. Базили, инициатива исходила от генерала Алексе­ева, причем Лукомский относит это к 15 ч., а г. Базили к 12 ч.

Шульгин вносит еще новую нотку в это запутанное дело, гово­ря, что текст отречения был составлен генералом Алексеевым, по соглашению с Исполнительным Комитетом Государственной Думы. Об этом Лукомский и Базили умалчивают. Лукомский только отмечает, что по приказанию генерала Алексеева проект манифеста был сообщен в Петроград Председателю Государственной Думы Родзянко, но не говорит, что текст был разработан совместно с Родзянко.

Мордвинов пишет, что проект манифеста был каким-то образом предусмотрительно получен из Ставки.

Наиболее вероятно, инициатива принадлежала самому генералу Алексе­еву, как говорит г. Базили, а вовсе не Государю, как это хочет показать генерал Лукомский. Весьма вероятно, что Ставка снеслась с Родзянко по этому вопросу и представила в Псков свой проект.

Относительно самого текста манифеста, бросается в глаза безграмотность составителей манифеста. Родзянко выразил свою мысль так: «отречение в пользу сына при регентстве Великого Князя Михаила Александровича». В простом разговоре мысль выражена верно, но не юридически. Ежели г. Базили было бы просто поручено составить проект манифеста, а не оформить мысль Родзянко, он, вероятно, написал бы манифест грамотно, но он повторяет ту ошибку Родзянко, допус­тимую в разговоре, но не в государственном акте.

Поясню свою мысль. Спорно вообще право Царствующего Монарха отречься от Престола. В наших Основных Законах на этот счет никаких указаний нет. С религиозной же точки зрения, говорит сенатор Корево^I, отречение Монарха — Помазанника Божия — является противоречащим акту Священного Его Коронования и Миропомазания; оно возможно было бы лишь путем пострига.

Но если и допустить эту возможность, то, во всяком случае, свобода отречения предоставляется данному лицу лишь за себя, без предоставления ему права отречься и за наследников своих, которые, в противном случае, лишены были бы принадлежащих им прав на наследие Престола, а равно были бы лишены предоставленной им сво­боды самим в свое время решить, отрекаются они или не отрекают­ся от этих своих незыблемых прав, основанных на законе, стоящем выше воли Монарха. <...>

Таким образом, по духу закона и общим принципам, данное лицо может отречься от предоставленных ему прав, но на этом его право и кончается. Никому не дано право лишать кого бы то ни было, тем более несовершеннолетнего, законных его прав. Прес­тол Вероссийский не есть частное имущество, которое можно завещать или передавать кому угодно. Это право переходит в силу закона, а не в силу даже <воли> Монарха.

Вторая редакция окончательного манифеста уже совершенно переходит всякие границы, в одном акте два нарушения Основных Законов. Во-первых, как мы уже отметили, отречение не только личное, но и за несовершеннолетнего сына, во-вторых, наследие передается брату. Как мы указывали выше, лично можно отрекаться, но передавать кому-либо трон никому не дано, тем более, что лицо, которому право на Престол переходит, лично решает вопрос — принять или нет Престол. В положительном случае это лицо издает манифест о восшествии на Престол и только с этого момента считается начало нового царствования, в противном случае отказывается вступить на Престол. <...>

Отказ Великого Князя Михаила Александровича восприять Верховную Власть еще менее законен. Он имел право лично отказаться восприять Верховную Власть, но ставить условия, когда и при каких условиях он ее восприемлет, он не имел права, <...>.

К сожалению, следует признать, что оба акта незаконны и привели в итоге к более нежели печальным результатам.

По поводу отказа Великого Князя Михаила Александровича восприять Верховную Власть генерал Деникин совершенно верно замечает, что «члены Временного Правительства и Временного Комитета, за исключением Милюкова и Гучкова, терроризованные советом рабочих и солдатских депутатов и переоценивая силу и значение возбужден­ной солдатской и рабочей массы Петрограда, взяли на себя большую историческую ответственность — убедить Великого Князя отказаться от немедленного восприятия Верховной Власти».^I И далее он пишет, что этим отказом он (великий князь. — К. К.-С.) выбил из рук монархистов вся­кое оружие.

Курьезно отметить, что за немедленное восприятие Верховной Власти Великим Князем стояли Милюков и Гучков, люди отнюдь не правых убеждений, в особенности Милюков, а против были люди правых убеждений с Родзянко во главе — вот парадоксальность положения в те дни. <...>

В результате оба акта, отречения и отказа, неправильно сос­тавленные, открыли возможность левым организациям броситься в атаку для захвата власти в свои руки. Первым бросилось Временное Правительство, под давлением и во власти улицы, вторыми бросились большевики, поступив с Временным Правительством так же, как Временное Правительство с Царским Правительством, то есть смели его, но более кровавым способом, так как легальных препятствий уже больше не было и руки у всех были развязаны.

 

Биографический справочник

¹ Великий князь Андрей Владимирович (1879—1956), генерал-майор свиты Его Величества, командир лейб-гвардии Конной артиллерии. Сын великого князя Владимира Александровича и великой княгини Марии Павловны, внук Александра II, двоюродный брат Николая II. С начала войны состоял при  Генштабе. Во время Октябрьского переворота находился с матерью в Кисловодске. В начале 1920 г. на французском корабле эвакуировался за границу. В Каннах женился на знаменитой прима-балерине Мариинского театра М. Ф.  Кшесин­ской (в 1926 г. великий князь Кирилл Владимирович пожаловал ей титул княгини Красинской, а в 1935 г. — светлейшей княгини Романовской-Красинской). В 1924—1932 гг. состоял председателем Совещания по вопросам об устройстве Императорской России, созданном при Кирилле Владимировиче. С 1925 г. являлся почетным председателем Союза измайловцев. Был почетным председателем Общества взаимопомощи офицеров лейб-­гвардии Конной артиллерии в Париже и председателем Русского историко-генеа­логического общества во Франции. С 1947 г. председатель Гвардейского объеди­нения. Скончался в Париже.

² Николай Владимирович Рузский (1854—1918), генерал от инфантерии, Главнокомандующий армиями Северного фронта, георгиевский кавалер. Убит большевиками в Пятигорске.

³ Михаил Васильевич Алексеев (1857—1918), генерал от инфантерии, начальник штаба Верховного главнокомандующего. После Февральской революции Верховный главнокомандующий (март — май 1917 г.). Организатор Добровольческой армии. С 18 августа 1918 г. Верховный руководитель Добровольческой армии. Умер в Екатеринодаре.

⁴ Дмитрий Иванович Демкин (?—1925), товарищ городского головы в Петрограде, гласный городской думы и губернского земского собрания, директор правления Петроградского строительного акционерного общества и Товарищества цементных заводов. Эмигрировал, умер в Париже.

⁵ Михаил Константинович Лемке (1872—1923), историк, журналист, публицист, с сентября 1915 г. по июль 1916 г. служил в Ставке Верховного главнокомандующего. Автор книги «250 дней в царской ставке».

⁶ Анна Александровна Вырубова (1884—1964). С 1904 г. фрейлина императрицы. Входила в ближайшее окружение императорской семьи. Выполняла наиболее конфиденциальные поручения Николая II и Александры Федоровны, в том числе те, что были связаны с особой ролью Г. Е. Распутина в придворной жизни. После Февральской революции была арестована. В июне 1917 г. освобождена по требованию Петросовета. В 1920 г. нелегально выехала в Финляндию.

⁷ Анатолий Александрович Мордвинов (1870—?), полковник Кирасирского Ее Величества полка, флигель-адъютант Николая II, состоял в личной свите царя и был прикомандирован к Военно-походной канцелярии. На 1 января 1921 г. в эмиграции.

⁸ Алексей Алексеевич Брусилов (1853—1926), с марта 1916 г. Главнокомандующий Юго-Западным фронтом, в мае 1917 г. назначен Верховным главнокомандующим русской армией, сменив на этом посту генерала Алексеева. Однако уже в июле Временное правительство сменило Брусилова генералом Л. Г. Корниловым. С мая 1920 г. Брусилов возглавил Особое совещание при Главнокомандующем вооруженными силами Советской Республики, вырабатывавшее рекомендации по укреплению Красной армии. Умер в Москве.

⁹ Михаил Саввич Пустовойтенко (1865—?), генерал-лейтенант, в 1915—1916 гг. генерал-квартирмейстер Ставки.

¹⁰ Александр Иванович Гучков (1862—1936), лидер партии октябристов, в 1915—1917 гг.  председатель Центрального военно-промышленного комитета, в первом составе Временного правительства — военный и морской министр. Умер в Париже.

¹¹ Александр Иванович Коновалов (1875—1949). Из богатой купеческой семьи. Член ЦК партии прогрессистов с 1912 г., депутат IV Государственной думы, в 1915—1917 гг. заместитель председателя Центрального военно-промышленного комитета, министр торговли и промышленности первого состава Временного правительства, заместитель министра-председателя в последнем составе Временного правительства. Один из лидеров русского политического масонства. В эмиграции жил во Франции, Португалии и США. Умер в Париже.

¹² Александр Михайлович Крымов (1871—1917), генерал-лейтенант. Был назначен генералом Корниловым главнокомандующим Особой петроградской армией. После провала выступления Корнилова Крымов прибыл в Петроград и после встречи с А. Ф. Керенским в Зимнем дворце застрелился.

¹³ Пьер Жильяр (1879—1962), швейцарец, провел тринадцать лет при русском дворе в качестве воспитателя дочерей Николая II. В 1913 г. был назначен наставником цесаревича Алексея. С марта 1917 г. по июль 1918 г. вместе с семьей Романовых оставался под арестом в Царском Селе, Тобольске и Екатеринбурге. Вернулся в Швейцарию в 1920 г. Автор ряда книг о царской семье.

¹⁴ Граф Владимир Борисович Фредерикс (1838—1927), генерал от кавалерии, генерал-адъютант, член Государственного совета и Совета министров. В 1897—1917 гг. министр Императорского двора и уделов. Умер в Финляндии.

¹⁵ Константин Дмитриевич Нилов (1856—1919), генерал-адъютант, адмирал, флаг-капитан. Входил в ближайшее окружение Николая II.

¹⁶ Владимир Николаевич Воейков (1868—1947), флигель-адъютант, зять графа В. Б. Фредерикса, генерал-майор свиты Николая II, с 25 декабря 1913 г. последний Дворцовый комендант. По распоряжению Временного правительства был посажен в Петропавловскую крепость. Позднее был освобожден и эмигрировал.

¹⁷ Князь Василий Александрович Долгоруков (1868—1918), генерал-майор свиты Его Величества, гофмейстер Императорского двора, во время войны находился при царе в Ставке. Один из близких царю людей, добровольно отправился в ссылку с царской семьей. Убит большевиками в Екатеринбурге.

¹⁸ Граф Александр Николаевич Граббе (1864—1947), генерал-майор свиты, с 1914 г. командир собственного Его Императорского Величества конвоя. В эмиграции в Константинополе, Германии, Монте-Карло, с 1940 г. в США.

¹⁹ Граф Кирилл Анатольевич Нарышкин (1868—1920), генерал-майор свиты, друг детства Николая II, флигель-адъютант, начальник Военно-походной канцелярии царя. После Февральской революции был уволен от службы.

²⁰ Герцог Николай Николаевич Лейхтенбергский (1868—1928), генерал-майор, флигель-адъютант. В начале Первой мировой войны командовал батальоном лейб-гвардии Преображенского полка, затем 12-м Туркестанским стрелковым полком. Умер во Франции.

²¹ Сергей Петрович Федоров (1869—1936), тайный советник, профессор Военно-медицинской академии, лейб-хирург Николая II, один из лечащих врачей наследника. В 1929—1936 гг. директор Института хирургической невропатологии. Основатель крупнейшей хирургической школы в СССР.

²² Б. А. Герарди (1870—?), полковник, с 16 октября 1903 г. помощник начальника Петербургского охранного отделения, с 1 мая 1905 г. начальник дворцовой полиции.

²³ Александр Дмитриевич Протопопов (1866—1918), депутат III и IV Государственной думы, с 1914 г. по 1916 г. товарищ председателя IV Государственной думы, с декабря 1916 г. по февраль 1917 г. министр внутренних дел и главноначальствующий Корпуса жандармов. С марта по сентябрь 1917 г. под арестом в Петропавловской крепости. После Октябрьского переворота расстрелян по приговору ВЧК.

²⁴ Сергей Семенович Хабалов (1858—1924), генерал-лейтенант, из уральских казаков. Окончил Михайловское артиллерийское училище и Академию Генштаба. Был наказным атаманом Уральского казачьего войска. В 1916—1917 гг. — начальник Петроградского военного округа. С 1919 г. в эмиграции.

²⁵ Великий князь Михаил Александрович (1878—1918), четвертый сын Александра III, младший брат Николая II, генерал-адъютант свиты императора, член Государственного совета. Расстрелян большевиками близ Перми в июне 1918 г.

²⁶ Князь Николай Дмитриевич Голицын (1850—1925), сенатор, действительный тайный советник, член Государственного совета, председатель Особого комитета по оказанию помощи русским военнопленным, с декабря 1916 г. — председатель Совета министров. После Октябрьского переворота жил с семьей в Петрограде, занимался сапожным делом. Арестован по так называемому «делу лицеистов». По постановлению Коллегии ОГПУ расстрелян вместе с большой группой бывших выпускников Александровского лицея.

²⁷ Николай Иудович Иванов (1851—1919), генерал-адъютант, в 1906—1914 гг. командующий войсками Киевского военного округа, в 1915—1916 гг. Главнокомандующий Юго-Западным фронтом, затем состоял при Ставке. 27 февраля 1917 г. назначен командующим войсками Петроградского военного округа. После Февральской революции уехал в Новочеркасск, в дальнейшем принял активное участие в Белом движении, с ноября 1918 г. по февраль 1919 г. командовал Особой южной армией.

²⁸ Михаил Алексеевич Беляев (1863—1918), генерал от инфантерии, последний военный министр императорской России (назначен 3 января 1917 г.). С 1 марта по июнь 1917 г. содержался в Петропавловской крепости. Расстрелян в сентябре 1918 г.

²⁹ Граф Павел Константинович Бенкендорф (1853—1921), генерал-майор свиты, генерал-адъютант, обер-гофмаршал Императорского двора, принадлежал к ближайшему окружению Николая II.

³⁰ Михаил Александрович Караулов (1878—1917). Родился в семье зажиточного казака. Депутат II и IV Государственной думы, после Февральской революции член Временного комитета Государственной думы. В марте 1917 г. был назначен областным комиссаром Временного правительства и выехал во Владикавказ. После Октябрьского переворота был избран атаманом Терского казачьего войска, возглавил Терско-Дагестанское правительство. 13 декабря 1917 г. на станции Прохладная в ходе конфликта с солдатами возвращавшегося с Кавказского фронта эшелона был убит.

³¹ Иван Иванович Дмитрюков (1871—1917/?). Из дворян. Депутат III и IV Государственной думы, октябрист. 27 февраля 1917 г. избран в состав Временного комитета Государственной думы. После революции продолжал исполнять обязанности секретаря Думы вплоть до ее роспуска 6 октября 1917 г. По непроверенным данным, после Октябрьского переворота покончил жизнь самоубийством.

³² Владимир Алексеевич Ржевский (1865 — после 1917). Из дворян. Депутат IV Государственной думы, прогрессист, с февраля по июнь 1917 г. член Временного комитета Государственной думы. С конца марта комиссар Временного комитета в Москве.

³³ Сергей Илиодорович Шидловский (1861—1922). Из дворян. Депутат III и IV Государственной думы, октябрист, один из лидеров Прогрессивного блока с момента его образования, член Временного комитета Государственной думы. После Октябрьского переворота в эмиграции.

³⁴ Николай Виссарионович Некрасов (1879—1940), сын протоиерея, депутат III и IV Государственной думы, член ЦК партии кадетов с 1909 г., член Временного комитета Государственной думы. 2 марта 1917 г. назначен министром путей сообщения Временного правительства, с июля 1917 г. заместитель министра-председателя и министра финансов, с сентября 1917 г. генерал-губернатор Финляндии. После Октябрьского переворота жил и работал в Уфе под фамилией Голгоф­ский. В 1930 г. приговорен к 10 годам заключения, освобожден в 1933 г. Вновь арестован в 1939 г., расстрелян по приговору Военной коллегии Верховного суда. Реабилитирован в 1990 г.

³⁵ Владимир Николаевич Львов (1872—1934). Из дворян. Депутат III и IV Государственной думы, член Временного комитета Государственной думы. Со 2 марта по 21 июля — обер-прокурор Святейшего Синода. После Октябрьского переворота в эмиграции. В 1922 г. возвратился в Советскую Россию и работал в обновленческом Высшем церковном управлении. В 1927 г. арестован и выслан в Томск. В сентябре 1929 г. освобожден из ссылки и остался на жительство в Томске.

³⁶ Борис Александрович Энгельгардт (1877—1962), полковник, депутат IV Государственной думы (националист, затем октябрист). В дни Февральской революции избран председателем военной комиссии Временного правительства. С лета 1918 г. служил в Осведомительном агентстве при Особом совещании А. И. Деникина. После установления советской власти в Латвии оказался на территории СССР. Отбывал административную ссылку в Хорезмской области. С 1946 г. жил в Риге.

³⁷ Александр Александрович Бубликов (1875—1941), сын чиновника, вице-председатель Центрального военно-промышленного комитета, депутат IV Государственной думы, прогрессист. После Февральской революции комиссар Временного комитета Государственной думы в Министерстве путей сообщения. После Октябрьского переворота эмигрировал. Умер в Нью-Йорке.

³⁸ Владислав Наполеонович Клембовский (1860—1920/23/?), генерал от инфантерии, в 1916 г. начальник штаба Юго-Западного фронта, командующий 5-й армией, в марте 1917 г.  начальник Штаба Верховного главнокомандующего, в июне—августе 1917 г. командующий Северным фронтом. С 1918 г. в РККА. В 1920 г. член Особого совещания при главкоме Вооруженных сил республики. Арестован, умер в заключении.

³⁹ Великий князь Сергей Михайлович (1869—1918), внук Николая I, сын великого князя Михаила Николаевича, с июля 1905 г. генерал-инспектор артиллерии, в 1915—1917 гг. полевой генерал-инспектор артиллерии при Верховном главнокомандующем. С мая 1918 г. содержался в Алапаевске, где и был убит вместе с несколькими другими членами император­ской семьи.

⁴⁰ Юрий Никифорович Данилов (1866—1937), генерал от инфантерии, генерал-квартирмейстер Штаба Верховного главнокомандующего, с августа 1916 г. начальник штаба Северного фронта. В начале 1918 г. вступил в Красную армию, но уже в марте вышел в отставку и уехал на Украину, а затем перешел в район действий Добровольческой армии. Осенью 1920 г. занимал пост помощника начальника Военного управления Вооруженными силами Юга России (ВСЮР). В 1920 г. эмигрировал в Константинополь, затем в Париж.

⁴¹ Александр Сергеевич Лукомский (1868—1939), генерал-лейтенант Генштаба, в конце 1916 г. назначен генерал-квартирмейстером Ставки и заместителем председателя Особого совещания по обороне государства. Участвовал в организации Добровольческой армии. Начальник Военного управления и помощник Главнокомандующего (А. И. Деникина). В 1920 г. назначен генералом П. Н. Врангелем представителем Главнокомандующего при союзном командовании в Константинополе. Умер в Париже.

⁴² Владимир Викторович Сахаров (1853—1920), генерал от кавалерии, командующий 11-й армией, помощник Главнокомандующего армиями Румынского фронта (Главнокомандующим номинально считался король Румынии Фердинанд I). С 1918 г. в Крыму. Расстрелян «зелеными» в августе 1920 г.

⁴³ Алексей Ермолаевич Эверт (1857—1926), генерал от инфантерии, Главнокомандующий армиями Западного фронта. Арестован 28 марта 1918 г. Умер в Верее.

⁴⁴ Великий князь Николай Николаевич (1856—1929), генерал-лейтенант, внук Николая I, двоюродный дядя Николая II, с августа 1914 г. по август 1915 г. Верховный главнокомандующий, с августа 1915 г. Главнокомандующий Кавказской армией, наместник на Кавказе. В марте 1919 г. эмигрировал. В декабре 1924 г. принял от генерала П. Н. Врангеля руководство деятельностью всех русских военных зарубежных организаций. Умер во Франции.

⁴⁵ Сергей Сергеевич Саввич (1863—1939), генерал от инфантерии, начальник снабжения Северного фронта. После Октябрьского переворота — в белых войсках Северного фронта.

⁴⁶ Николай Александрович де Базили (?—1963), статский советник, начальник Дипломатической канцелярии Ставки Верховного главнокомандующего Российской Императорской армии. В 1920 г. российский консул в Париже. Умер в США.

⁴⁷ Жорж Морис Палеолог (1859—1944). С 1880 г. служил в МИДе Франции. С января 1914 г. посол Франции в Петербурге. Приобрел широкие знакомства в аристократических, правительственных и общественных кругах Петрограда.

⁴⁸ Граф Кирилл Анатольевич Нарышкин (1868—1924), генерал-майор свиты, друг детства Николая II, флигель-адъютант, начальник Военно-походной канцелярии царя.

⁴⁹ Дмитрий Николаевич Дубенский (1868—1923), генерал-лейтенант, редактор журнала «Летопись Великой войны», состоял при Николае II в качестве официального историографа. Умер в Висбадене.

⁵⁰ Михаил Иванович Терещенко (1886—1956). С июля 1915 г. возглавлял Киевский военно-промышленный комитет, был избран товарищем председателя Центрального военно-промышленного комитета. Со 2 марта 1917 г. министр финансов в первом составе Временного правительства, 5 мая назначен министром иностранных дел, 1 сентября — членом Директории. В ходе Октябрьского переворота арестован в Зимнем дворце. После освобождения эмигрировал. Умер в Монако.

⁵¹ Владимир Николаевич Деревенько (1879—1936), лейб-хирург, врач наследника.

⁵² Великий князь Борис Владимирович (1877—1943), двоюродный брат Николая II, в 1914 г. принял командование лейб-гвардии Атаманским полком. С 1915 г. в чине генерал-майора — последний атаман всех казачьих войск. В эмиграции жил во Франции.

⁵³ Михаил Федорович Квецинский (1866 — после 1920), генерал-лейтенант, с сентября 1915 г. по апрель 1917 г. командующий армиями Западного фронта. В октябре 1917 г. командующий войсками Киевского военного округа. Участник Белого движения. В начале 1920-х гг. эмигрировал в Швецию.

⁵⁴ Адриан Иванович Непенин (1871—1917), вице-адмирал, с 1 июля 1916 г. команду­ющий Балтийским флотом. Убит матросами в Кронштадте 4 марта 1917 г.

⁵⁵ Василий Георгиевич Болдырев (1875—1933), генерал-лейтенант, в ходе Первой мировой войны командовал сначала дивизией, затем корпусом. В 1918 г. был Главнокомандующим войсками уфимской Директории, после Омского переворота выслан в Японию, в апреле 1920 г. вернулся во Владивосток, занимал должность командующего вооруженными силами Приморской областной земской управы. В 1922 г. был арестован, изъявил желание служить Советской России; амнистирован, занимался экономическими исследованиями Сибири. В 1933 г. вновь арестован по делу о «белогвардейском заговоре», расстрелян.

⁵⁶ Василий Иосифович Гурко (1864—1937), генерал-лейтенант, сын генерал-фельдмаршала И. В. Гурко (Ромейко-Гурко). С октября 1916 г. по февраль 1917 г. исполнял обязанности начальника штаба Верховного главнокомандующего, в сентябре 1917 г. по распоряжению Временного правительства выслан за границу. В Белом движении не участвовал. В эмиграции жил в Италии, занимался организацией помощи военным инвалидам. Умер в Риме.

⁵⁷ Михаил Михайлович Федоров (1858—1949), общественный деятель, товарищ министра торговли и промышленности. В Гражданскую войну участник Политического совещания при генерале А. И. Деникине. В эмиграции, в Париже, создал Русский национальный союз и Центральный комитет по обеспечению высшего образования русскому юношеству.

⁵⁸ Андрей Иванович Шингарев (1869—1918), видный деятель кадетской партии, во Временном правительстве первого состава занял пост министра земледелия, затем министра финансов. Арестованный в ноябре 1917 г., содержался в Петропавловской крепости. 6 января 1918 г. был переведен вместе с другим кадетом Ф. Ф. Кокошкиным в Мариинскую больницу, где оба на следующий день были убиты матросами и красногвардейцами.

⁵⁹ Иван Васильевич Годнев (1854—1919/?), депутат III и IV Государственной думы, октябрист, был избран членом Временного комитета Государственной думы, занимал должность государственного контролера в первых двух составах Временного правительства. Согласно одной версии, умер в Омске. Другие источники указывают, что после Октябрьского переворота эмигрировал и его дальнейшая судьба неизвестна.

⁶⁰ Михаил Васильевич Челноков (1863—1935), один из лидеров кадетской партии, депутат II, III и IV Государственной думы, с ноября 1914 г. по март 1917 г. московский город­ской голова, далее комиссар Временного комитета Государственной думы по управлению Москвой. После Октябрьского переворота участник антибольшевистского подполья, затем в эмиграции. Умер в Сербии.

⁶¹ Александр Иванович Хатисов (Хатисян; 1874—1945), до Февральской революции городской голова Тифлиса. На Кавказе сблизился с великим князем Николаем Николаевичем. В 1918—1920 гг. глава дашнакского правительства. Масон, в марте 1932 г. посвящен в Париже в 18-ю статью Великого Востока Франции.

⁶² Евгений Константинович Климович (1872—1930), генерал-лейтенант, директор департамента полиции. После ареста в 1917 г. бежал на юг. С назначением генерала П. Н. Врангеля Главнокомандующим ВСЮР был назначен начальником Особого отдела Штаба Главнокомандующего, занимавшегося борьбой с большевистскими агентами в тылу армии. Умер в эмиграции в Панчево.

⁶³ Иван Павлович Якобий (?—1964), публицист и историк, сын видного ученого-психиатра П. И. Якобия, был тесно связан с монархическими кругами русской эмиграции, сотрудничал с журналом «Двуглавый Орел» — вестником Высшего монархического совета. Умер в Брюсселе.

⁶⁴ Алексей Андреевич Поливанов (1855—1920), генерал от инфантерии, с июня 1915 г. по март 1916 г. возглавлял Военное министерство, после Февральской революции руководил работой Комиссии по реформированию и демократизации армии. В ходе войны Советской России с Польшей становится членом Особого совещания при Главкоме. Был включен в советскую делегацию на переговорах с Польшей, в ходе которых умер от тифа.

⁶⁵ Константин Николаевич Хагондоков (1871—1958), генерал Генштаба, в 1916—1917 гг. военный губернатор Амурской области. Эмигрировал во Францию. Умер в Париже.

⁶⁶ Константин Иванович Глобачев (1870—?), генерал-майор Отдельного корпуса жандармов, с февраля 1915 г. до 27 февраля 1917 г. последний начальник Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в городе Петрограде.

⁶⁷ Павел Павлович Гротен (1870—1962), генерал-майор, командир лейб-гвардии Конно-гренадерского полка, помощник дворцового коменданта. Эмигрировал, умер во Франции.