К 100 – летию Д. Е. МАКСИМОВА

Из переписки Д. Е. Максимова
с Ю. М. Лотманом и З. Г. Минц

28 декабря 2004 года исполняется 100 лет со дня рождения профессора Ленинградского университета Дмитрия Евгеньевича Максимова (1904—1987), создателя отечественной науки о русском символизме. Серебряный век русской культуры был не в чести у советских вождей: слишком много там было опасного идеализма, слишком много властителей дум оказалось потом в эмиграции. Даже Блок, как будто бы самый «просоветский», был на сильном подозрении; руководство факультета фактически запретило Дмитрию Евгеньевичу защищать докторскую диссертацию по Блоку, и ему пришлось заново писать труд о Лермонтове, тоже не чужом для исследователя поэте (вступительной статьей Максимова к собранию лермонтовских стихотворений и поэм в Малой серии «Библиотеки поэта» восхищался ценивший литературоведа Пастернак).

Д. Е. Максимов понимал, что занятие Серебряным веком никогда в советское время не будет поощряться, но творческое наследие символистов и акмеистов — это главная духовная пища его юности, его интересов и философско-художественного осмысления, и он с самой ранней молодости, со студенческих лет весь был погружен в символистскую атмосферу, имея счастье не только работать в библиотеках и даже в частных архивах, но и продуктивно беседовать с «осколками разбитого вдребезги»: с Андреем Белым, Ивановым-Разумником, Ж. М. Брюсовой (вдова поэта) и многими другими участниками литературного движения начала ХХ века. В 1930-х годах Максимов, можно смело сказать, подружился с Анной Ахматовой и не отвернулся от нее в страшное время после погромного постановления 1946 года.

Дмитрий Евгеньевич был тайным (потому что абсолютно не советским) поэтом, и Анна Ахматова ценила его стихи.

 Несмотря на все трудности, будущий профессор еще в предвоенные (1939, 1940) годы смог организовать при кафедре русской литературы ЛГУ спецсеминар по Блоку и воспитал десятки специалистов по Серебряному веку, ибо темы занятий в семинаре уходили далеко в сторону от творчества одного Блока! (Сам Максимов был очень разносторонним; замечательно, например, как он горячо агитировал З. Г. Минц заняться творчеством обериутов: в шестидесятых годах к ним еще никто по-настоящему не обращался.)

Внимательнейший руководитель курсовых, дипломных, аспирантских работ, яркий и новаторский лектор, замечательный человек, Дмитрий Евгеньевич достойно вписывался в исторически прославленную кафедру русской литературы. А для нас, молодых тартуанцев 1950-х—1960-х годов, он был самым близким из всей блестящей когорты наших учителей по Ленинградскому университету. Зара Григорьевна Минц (1924—1990) научно выросла в семинаре Максимова, а ее муж Юрий Михайлович Лотман (1922—1993) и автор этих строк в семинаре не учились, но духовно и душевно сблизились с учителем Минц, уже работая в Тартуском университете. Благодаря усилиям  Максимова (к счастью, оказавшегося хорошим знакомым ректора Тартуского университета Ф. Д. Клемента) и Зары Григорьевны нам удалось организовать регулярные Блоковские конференции и регулярно выпускать Блоковские сборники. Большую помощь в этих мероприятиях оказал и Лотман, ставший с 1960 года заведующим кафедрой русской литературы Тартуского университета. Ни при какой тогдашней погоде нельзя было и думать в Москве или в Ленинграде выпускать сборники со статьями о творчестве не только Блока, но и Андрея Белого, Вяч. Иванова, А. Добролюбова, М. Кузмина, Бальмонта, Мандельштама...

Переписка Максимова с Минц и Лотманом, конечно, выходит далеко за рамки блоковских тем: это и научные анализы, и житейские разъяснения, и обсуждения событий. И показательна растущая человеческая близость. Письма тартуанцев последних лет жизни Дмитрия Евгеньевича — это возвышенные, полные любви гимны Учителю, раскрывающие огромное значение ученого и его личности для отечественной культуры. Сохранилось свыше 300 писем Максимова к Лотману и Минц и значительно меньше — обратных писем (33 письма Лотмана и 18 — Минц: очевидно, Максимов сохранял не все письма). Я отобрал из них наиболее интересные; письма Минц, пока еще не обработанные, подождут следующих публикаций. Выражаю глубочайшую благодарность владельцу лотмановского архива М. Ю. Лотману и сотрудникам Научной библиотеки Тартуского университета Т. К. Шаховской и Т. Д. Кузовкиной за предоставление мне копий писем Д. Е. Максимова, а зав. отделом рукописей РНБ М. Ю. Любимовой за копии писем Ю. М. Лотмана.

1

29 июля 1956

Дорогой Юрий Михайлович*, простите прежде всего за варварский — печатный — способ ответа. Я устал до того, что могу двигаться лишь по линии наименьшего сопротивления...

Вы прислали свою статью1 (большое Вам за нее спасибо) в самый разгар предотъездных хлопот, которые не дают мне возможности прочесть ее сейчас: я хочу читать ее медленно и внимательно. Пока что ее читал Билинкис2 и весьма ею восхищен. А я успел прочесть лишь печатную Вашу статью — в «Во­просах философии»3 и хочу пробормотать о ней несколько слов, хотя имею на них самые относительные права (Радищевым не занимался).

Статья мне понравилась остротой постановки вопроса, широтой и благородством сдержанного и очень четкого стиля (не только стиля, но и мысли). Но ее краткость и обилие белых полей в нашей «науке» приводят к некоторым неясностям. Радищева Вы, естественно, определяете, сравнивая его с декабристами, но что такое декабризм — еще не вполне ясно. Мне думается, что в эпоху декабризма не могло быть дворянской революционности, а лишь дворянское фрондерство. Откуда дворянство как таковое могло иметь тогда революционную идеологию? Она пришла к нему как отражение буржуазного развития России и революционной буржуазной идеологии Запада. Сама же дворянская природа декабризма не была революционной, а только ограничивала (и этим оформляла) буржуазную революционность (сюда и антикрепостничество) их идеологии. Поэтому кажется мне, что Ленин, видя в декабристах дворянских революционеров, вкладывал в эту формулу, вопреки Вашему утверждению, именно «биографический» смысл. Мне кажется, что и Ленину дворянские корни декабристов представлялись как источник (простите за стиль!) ограниченности декабризма, а не позитивной, созидательной силы этого течения4.

Марксизм не только не отрицает значимости социальной биографии, но подразумевает ее. Но диалектика здесь сложная. В объяснении единичного писателя или идеолога «биографический» фактор иногда имеет ничтожное значение (например, то, что Энгельс — фабрикант), в толковании же массовых или групповых явлений (случай с декабристами) социальная биография (принадлежность) приобретает огромный вес, непосредственно влияет на идеологию. Это — марксистский закон «больших чисел». Мне кажется, что Вы ко второму случаю подошли с критерием первого. Здесь все перспективы может затуманить естественный и благородный страх перед вульгарным социологизмом.

Вывод получается такой. Если я говорю о декабристах правильно, то резкой непреодолимой границы между ними и Радищевым нет. И он, и они связаны с дворянской почвой (они ГОРАЗДО больше, чем он), но несут в себе буржуазно-демократическую идеологию (они меньше, он — больше). При этом Радищев гораздо ближе к крестьянству, чем они, но и это не ведет к разрыву, так как, как известно, крестьянская и буржуазная идеология отнюдь не противоположны друг другу. При таком понимании, кстати сказать, устраняется впечатление попятного движения политической мысли, которое возникает от Вашего сравнения Радищева с декабристами (ведь у декабристов были и некоторые теоретические преимущества над Радищевым, не только регресс!).

И еще одно. Не слишком ли Вы выдвигаете призывы Радищева к крестьянской революции? Не превращаете ли Вы его этим в наивного мечтателя (помните отрицание революционности крестьянства — самого по себе, — у Ленина, который сочувственно цитировал пушкинские слова о бунте бессмысленном и беспощадном?5)... Ведь если Радищев в самом деле серьезно думал о крестьянской социальной революции, он был менее трезв и более утопичен, чем декабристы: его революция (крестьянская социальная) была неосуществима, а их (политическая, сверху) могла действительно произойти.

Простите за беглость этих соображений и спешное, может быть, не очень внимательное чтение статьи (соседней статьи о Радищеве6 я еще не читал).

Жму Вашу руку и прошу передать поклон Заре. Ваш                Д. Максимов.

Послезавтра уезжаем под Гомель, а оттуда, может быть, на Черное море.

 

* Не только глубокоуважаемый, но и дорогой.

 

 

2 Яков Семенович Билинкис (1926—2001) — ленинградский литературовед.

3 Был ли Радищев дворянским революционером? // Вопросы философии, 1956, № 3.
С. 165—172.

4 Ленин видел в декабристах дворянских революционеров, поэтому говорил об определенном раннем этапе в революционном движении.

5 Ленин цитирует эти слова из «Капитанской дочки» в статье «Проект программы нашей партии» (1899).

6 Галактионов А. А., Никандров П. Ф. О месте А. Н. Радищева в русском освободительном движении. // Вопросы философии, 1956, № 3. С. 160—165. Авторы доказывали, что Радищев — дворянский революционер, а Ю. М. — что революционный демократ.

2

<Август 1956>

Дорогой и глубокоуважаемый Дмитрий Евгеньевич!

Простите, что отвечаю с запозданием: вернувшись из Ленинграда в Эльву1, я упал, прыгая во время «зарядки» через стол, и вывернул себе руку так, что и сейчас еще пишу с трудом. В статье о Радищеве, Вы совершенно правы, действительно есть неясности, частично, видимо, за счет неумения моего говорить кратко, частично — из-за неясности в понимании вопроса. Постараюсь, все же, объясниться. Вы пишете, что «в эпоху декабризма не могло быть дворян­ской революционности, а лишь дворянское фрондерство». «Дворянство не могло, как таковое, иметь революционную идеологию. Она пришла как отражение буржуазного развития России и революционной буржуазной идеологии Запада. Сама же дворянская природа декабризма не была революционной, а только ограничивала буржуазную революционность». (Извините за обширную цитату, но она нужна для ясности рассуждения.)

То, что Вы пишете, очень близко к моему пониманию, и речь пойдет скорее о детализации, чем о споре. Дело рисуется мне в следующем виде. Дворянский либерализм (как Вы говорите, фрондерство) не был идеологией какой-либо группы дворянства (передовое, столичное и т. д.) — он был наиболее гибкой, умной и дальновидной формой выражения классовых интересов дворянства в целом. При этом, это была не только определенная политическая программа, но и шире — всеобъемлющий идеологический комплекс, включающий и философские воззрения, и художественную программу. Литературным адекватом его для начала века был карамзинизм с его субъективизмом в философии и эстетике, с идеей врожденно злой и социально не определяемой человеческой личности (отсюда требование переделки человека, а не общества, т. е. просвещения и, в первую очередь, просвещения крестьянина, ибо его именно и боятся). Отсюда же и идея одиночества и трагичности человеческой жизни и взгляд на поэта как на «искусного лжеца»2 (Карамзин). Но этот комплекс идей, единый по сущности, но многообразный по проявлениям (Карамзин — не то, что Жуковский, Батюшков, Вяземский) порождал и иные возможности: требование безграничной политической свободы (на основе субъективистского представления об обязательности для моего «я» только моих собственных побуждений), политических прав личности — политических законов, которые должны обеспечить личность от деспотического произвола другой личности (мир мыслится как сумма борющихся единиц, движимых не материальными интересами, а личными побуждениями: закон защищает всех от каждого и каждого от всех). Однако вопрос о социальной структуре общества с этих позиций не поднимается, так как тогда надо было бы согласиться с тем, что реальные условия внешней cреды, а не врожденные страсти определяют человека, что мир не борьба тысяч «я», а борьба социальных групп, т.е. перейти на позицию демократического мировоззрения, оправдывающего практику социальной перестройки жизни. Однако в политическом отношении карамзинизм (грубо, очень грубо говоря — дворянский либерализм) мог заходить очень далеко — вплоть до признания права личности на героический тираноборческий акт
(т. е. теоретического оправдания практики типа 11 марта 1801 г.). Это и делал Вяземский и даже Карамзин в эпоху Павла (см. стих. «Тацит»3). Но неизбежной оборотной стороной признания героического подвига личности являлось требование пассивности массы, которая, по выражению Грибоедова, «как бы не существует»4.

Весь этот комплекс идей, хотя и мог быть субъективно оппозиционным, был идеологией дворянства, ибо оголтелая реакция имеет политическую программу, но не имеет идеологии.

По целому ряду причин в России после 1812—15 гг. развернулось интересное идеологическое явление — определенные слои дворянской молодежи оказывались под столь сильным влиянием классово чуждых им идей буржуазной демократии, что это + определенные исторические условия создавало возможность перехода на иные классовые позиции.

Происходило приблизительно следующее:

дворянская идеология (карамзинизм), 1812—15 гг.

Вяземский

Чаадаев и П<ушкин>

Рылеев 14. XII. 1825

 

Герцен

 

демократическая идеология (1840-е гг.)

Воздействие демократической идеологии проявилось прежде всего в постановке идеи народности в литературе и социальных вопросов в общественной программе (против крепостного права).

Рождение дворянской революционности стало ощутимо с того момента, когда проявилось критическое отношение к карамзинизму, бывшему не только «ограничивающим элементом», но и почвой, воздухом всей дворянской идеологии, даже обретавшей на пути к демократическому перерождению качество революционности.

Таким образом, дворянская революционность возникает не как классовая идеология дворян, а как путь от этой идеологии к буржуазно-демократиче­ской. Причем речь идет о сложном сочетании этих элементов, а не о том, что один — груз. Нельзя ведь сказать (если взять искусство), что Марлинский — это не­очищенный Гоголь. Это — разные качества.

Проследим в качестве примера эволюцию Рылеева (с группой Катенина дело особое, более сложное). I этап — «Думы». По сути дела, та же элегия (особенно типа исторической элегии Батюшкова), т. е. лирическое излияние автора-героя. Эпический элемент ограничивается вступлением и заключением. Изменился только характер авторского «я» (теперь оно свободолюбивое), но
эстетическая природа произведения приблизительно та же. Следствие этого — думы столь же однотонны, как и элегии Жуковского, столь же субъективно-лиричны. Политически Рылеев в этот период еще не декабрист, по взглядам умеренный конституционалист. После 1823 г. (приблизительно) — следующий этап — поэмы. Как тонко почувствовал Пушкин, поэмы — шаг к объективизации5. Сама смена жанров не случайна. Дума — размышление, поэма — требует сюжета. Герой «Войнаровского» и, особенно, «Наливайки» еще субъективно-лиричен, композиция фрагментарна и т. д., но герой уже сталкивается с другими персонажами (без этого нет сюжетного произведения, поэмы). Не случайно Жуковский и Батюшков до южных поэм Пушкина не могли создать поэмы: «Громобой» и «12 спящих дев» — баллады, а не поэмы, а сюжетность баллады Жуковского условна, так как все действие перенесено в мир авторской фантазии (именно авторской, а не народной — следовательно, оно субъективно, а не объективно — отличие от баллад Пушкина и Катенина), <но?> уже наличествует элемент описательный и т. д. Одновременно в политической сфере — от личного бунтарства = требования политических свобод  <—> к вниманию к действительности = социальным преобразованиям — после 1823 г. Рылеев переходит на революционные позиции. Следующий этап — драма (еще один шаг к объективности) и, наконец, агитационные песни, обращенные уже к народу, с недворянской эстетической системой и революционными призывами.

Все это настолько, уже будучи революционным, отличается от буржуазного демократизма (будь то Дидро, Лессинг, Радищев или Белинский), что здесь следует говорить об особом идеологически, а не только биографически явлении — дворянской революционности.

(Извиняюсь за стиль, пишу, очень торопясь. Да и когда медленно пишу — не лучше!)

Такие черты, как принципиальный субъективизм лирики, идея поэтиче­ского избранничества, идея жертвенности, весь комплекс «романтизма», являющийся именно спецификой дворянского сознания, тесно связанной со школой Карамзина—Жуковского, не может быть отнесен за счет «пережитка» или «ограниченности» — это какое-то особое качество. Вместе с тем, обычная схема — революционный и реакционный романтизм — тоже не удовлетворительна, так как они не только по политической окраске, но и по эстетическим и другим принципам различны.

Из этого, я думаю, следует, что дворянство для декабризма — не чисто биографический, а историко-идеологический признак.

Вот тот сумбур, который я хотел изложить.

Борис Федорович передал мне «Онегина»6. Очень признателен за то, что Вы его прочли. Право, неудобно, что я так беспардонно его Вам навязал. Очень бы хотелось с Вами о нем поговорить.

В жизни у нас все по-старому. Зара, видимо, будет работать в Университете7. Она сама Вам пишет. Большой привет Лине Яковлевне8.

С искренним уважением                                                               Ю. Лотман.

Р. S. Зара просит у Вас оттиски. Я нахальнее. Дело в том, что в «Ученых записках» есть еще статья Кулаковой, для меня интересная, очень бы хотелось ее получить. Нельзя ли «извлечь» с кафедры весь том9? Простите за нахальство!

2 Цитата из стихотворения Карамзина «К бедному поэту» (1796).

3 В стихотворении «Тацит» (1797) Карамзин оправдывает тираноборческий акт.

4 Источник цитаты не удалось найти.

5 Имеется в виду письмо Пушкина к А. А. Бестужеву от 12 января 1824 г.

6 Рукопись еще не опубликованной тогда статьи Ю. М.: К эволюции построения характеров в романе «Евгений Онегин». // Пушкин. Исследования и материалы. Т. 3. М.—Л.,  1960. С.131–175.

7 В штат Тартуского университета З. Г. Минц вошла с осени 1956 г.

8 Лина Яковлевна Ляховицкая (ум. в 1986 г.) — жена Д. Е. Максимова (далее — Д. Е.).

9 Ученые записки Ленинградского государственного пединститута (быв. им. М. Н. Покровского). Факультет языка и литературы. Вып.5, 1956. Упоминаются статьи: Максимов Д. Е.
Из архивных материалов об А. Блоке (с. 242—251); кроме того — его небольшие статьи о
А. Кольцове (с. 225—229) и В. Брюсове (с. 230—241); Кулакова Л. И. Из истории создания и судьбы великой книги (новые материалы о Радищеве) (с. 5—25).

3

<Весна 1960?>

Дорогой и глубокоуважаемый Дмитрий Евгеньевич!

Это уже третье письмо (два уже в печке), в котором я пытаюсь систематизировать свои мысли о Лермонтове, частично и прежде плававшие у меня в голове и, главным образом, вызванные Вашей статьей1. Вообще я уже понял, что сколь-либо удовлетворительно мне это все изложить не удастся, и я больше надеюсь на встречу. (В начале июня я дней на пять хочу обязательно приехать.) Вообще статья мне кажется очень интересной и, главное, очень верной. Она мне очень помогла разобраться в общих проблемах романтизма. Насколько мне известно, с этой стороны на лермонтовское творчество никто еще не смотрел, а между тем это очень важный и плодотворный аспект. Я в этом году старался кое-как разобраться в романтизме (недавно на эту тему я делал доклад на кафедре, но обсудить его еще пока не успели), и чтение Вашей работы у меня вызвало ряд попутных мыслей, очень для меня существенных, поскольку статья, по-моему, касается самого центрального вопроса. Кстати, интересовала она меня и с чисто практической точки зрения: я ее использовал при подготовке к лекциям и включил в список обязательного чтения для студентов (правда, хоть мы все их изо всех сил приучаем читать научную литературу, но они тоже тверды в своем, и где сядешь, там и слезешь!). Особенно интересен, на мой взгляд, анализ «Бородина» и зрелой лирики. Для меня работа над лирикой — самая трудная вещь и, естественно, это меня интересовало больше всего.

Из сомнений у меня, собственно говоря, есть только одно (гораздо больше всякого рода соображений, которыми надеюсь при встрече с Вами поделиться): мне кажется, что работу правильнее было бы построить, хотя Вы и указываете сами, что это, по сути дела, одно и то же, не как историю темы «простого человека», а как развитие проблемы. Это теснее связало бы с художественным методом. Тема простого человека, сама по себе симптоматичная, может еще не менять проблем творчества и, следовательно, лишь в незначительной степени отражаться на художественном методе, между тем появление народа как проблемы свидетельствует об определенном сдвиге в мировоззрении и, следовательно, непосредственно отражается в способе изображения, в структуре образа. Но, кажется, я ломлюсь в открытую дверь.

В заключение позвольте (хоть и поздно!) поблагодарить Вас за оттиск.

Передайте мой искренний привет Лине Яковлевне и Людмиле Алексеевне2. Куда Вы собираетесь летом? У нас стоит безобразно холодная погода.

Очень, очень извините, что вместо рекламированного мною «огромного» письма-диссертации присылаю писульку, да и то с опозданием. С надеждой на более подробный разговор при встрече     Ю. Лотман.

 

<В конце письма приписка Максимова: «И еще о том, что я не включил эту проблему в мировоззрение Лермонтова».>

 

2 Людмила Алексеевна Мандрыкина — литературовед.

4

5. III. <1961>

Дорогие друзья, только сегодня узнал от Бориса Федоровича о благоприятном продвижении ученых записок и нашей публикации1. Смущает меня (и очень) только одно: петит. А я-то рассчитывал на благопристойные, удобочитаемые оттиски! А что скажут старушки-авторши, которые не смогут даже прочесть своих мемуаров! Не стоит ли обратиться с петицией к Клементу2, чтобы он, прибавив бумаги, избавил от петита. Мне кажется, следует испробовать все средства вплоть до покупки бумаги авторами вскладчину, чтобы напечататься нормально, и только уж в самом крайнем случае согласиться на петит.

Спасибо Вам за хорошие слова о моем вступлении. Над Зариной критикой я еще подумаю (сейчас не могу думать) и, может быть, что-нибудь изменю или дополню.

А о том, как Зара относится к моим критическим замечаниям, я не знаю. Не обиделась ли она на меня? Не раскаивается ли, что связалась с этой работой?

Во всяком случае мой героический поступок — изготовление вступительной статьи в срок — переместил наши роли. Теперь уж я получаю право ворчать на промедление в Зариной работе, на задержку ее приезда для справок в Ленинград и т. д.

И ворчу: р-р-р-р-ы, ры-ры!

У меня козырной туз — расторгнутый договор. Буду считать наши подвиги сбалансированными лишь в том случае, если Юр. Мих. перенесет защиту своей диссертации по крайней мере на 1963 год3.

Вот как.

А пока жму Ваши руки и позволяю себе надеяться получить от Вас ответ, хотя бы в 1962 году.

Ваш                                                                                            Д. Максимов.

Зара, когда Вы все-таки приедете — не захватите ли Вы Ваш доклад о Толстом и Блоке4, чтобы прочесть его в блоковском семинаре?

И еще просьба: пришлите мне скорее оттиск Вашей статьи о «12»5 для вручения мисс Пайман6. Она на днях будет здесь. Я ей уже обещал.

 

 

 

2 Федор Дмитриевич Клемент (1903—1973) — ректор Тартуского университета (1951—1970), весьма доброжелательно относившийся к нам, сотрудникам кафедры русской литературы, и хорошо знавший по Ленинграду Д. Е.

3 Видимо, предполагалось, что Д. Е. выступит на защите диссертации Ю. М.

4 Доклад опубликован в виде статьи: Минц З. Г. Ал. Блок и Л. Н.Толстой. // Труды по русской и славянской филологии. V. Тарту, 1962. С. 232—278.

5 Минц З. Г. Поэма «Двенадцать» и мировоззрение А. Блока эпохи революции. // Труды по русской и славянской филологии. III. Тарту, 1960. С. 247—278.

6 Аврил Пайман — английская исследовательница творчества Блока.

5

3. I. <1962>

Дорогие друзья, Зара и Юрий Михайлович, поздравляю Вас с Новым годом и провозглашаю обратный тост: поменьше работать и побольше растительной жизни: без нее сгорите!

...Учеными записками1 все очень интересуются, занимают на них очередь, хвалят (в том числе и комментарии). Один лишь писатель Дар2 (муж В. Пановой) обругал воспоминания Веригиной и Волоховой «менструативными» (!!). Зато очень их хвалил Л. Тимофеев3, С. М. Бонди4 (последний очень восхищался всем выпуском, в том числе и вступительной статьей Ю. М.5, хотя сказал, что не согласен с нею ни в одном слове).

Но не будем смотреть в прошлое. Дело в другом.

Зара, я придумал для Вас некую тему, которая должна прославить Ваше имя. Тема и академическая и раскаленно-злободневная, отвечающая тому мощному движению молодых, талантливых, непечатающихся поэтов и их многотысячной аудитории, которая, по-моему, составляет сейчас лицо нашей литературы (непечатной).

То, что я предлагаю, можно напечатать только в Тарту или в Тартуских записках, если будет № 26 (писать, конечно, нужно лояльно, чтобы не погубить изданий).

Нужно исследовать и написать о группе обериутов: — неофутуризм или хлебниковизм 2-й половины 20-х гг.: Заболоцкий, Олейников, Вагинов, Туфанов, Хармс, Введенский. Это явление, и очень заметное.

Масса неизданных материалов — интереснейших. Явно намечается эстафета: Хлебников — обериуты — наше время. Нужно, чтобы об этом знали современные поэты — им необходимо это для их литературного строительства. Нужно, чтобы не было теперь повторений и прежних ошибок. Статью на эту тему будут зачитывать до дыр. Это один из тех русских истоков искусства XX века, как Кандинский и Шагал — у нас незаметные, а теперь гремящие на весь земной шар. Тема эта безмерно интересная, и если бы у меня было больше сил, я бы не дарил ее Вам. Но и сейчас я смогу Вам помочь — связать с материалом и с людьми.

Написать нужно более информационно, чем теоретично (для лояльности)! Спасет имя Заболоцкого и, пожалуй, Хлебникова, прах которого недавно перенесли в Москву. И Вагинов!

Подумайте, отложите всё, беритесь!

Обнимаю Вас обоих.                                                                              Д. М.

Н. А. Павлович7 хочет прислать письмо в редакцию ученых записок с важными примечаниями к Веригиной.

Ученые записки получил — спасибо.

«Наши» мемуары хвалят из Парижа, из Англии, из Кракова.

Тагер8 живет в нашем доме, кв. 12 — она получила всего 1 экз. (от меня)!

 

2 Давид Яковлевич Дар (1910—1980) — ленинградский писатель.

3 Леонид Иванович Тимофеев (1903/4—1984) — профессор МГУ, стиховед.

4 Сергей Михайлович Бонди (1891—1983) — профессор МГУ, литературовед.

5 Лотман Ю.М. Пути развития русской прозы 1800-х — 1810-х гг. // Труды... С. 3—57.

6 Очевидно, речь идет, как следует из дальнейших слов, о «продолжении» «Ученых записок» с публикацией неизданных материалов «авангардного» русского иск-ва XX в.

7 Надежда Алексеевна Павлович (1895—1980) — поэтесса, близкая к Блоку.

8 Елена Михайловна Тагер (1895—1984) — ленинградская поэтесса.

6

<Начало 1962 г.>

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

Вопию к Вам! Я разослал по всем Вашим адресам приглашения1, и вот теперь меня засыпают ответы, на которые я должен писать новые ответы. «Тот хотел арбуза, а тот соленых огурцов»2 — один требует заявку начальству*, другой предлагает доклад, третий присылает рукопись. Весь этот ворох дел меня заваливает, а я и так завален — дела по кафедре, корректуры сборника и вся другая муть, — я теряю эти письма или боюсь потерять, забываю, на что ответил, на что — нет. Дело ухудшается тем, что у нас на кафедре фактически нет технического сотрудника — наш лаборант — ни на что не пригодный лентяй и дубина.

Куприяновский3 предложил короткое сообщение — «Фурманов о Блоке» — по новым материалам. Борисов4 сообщил, что выступит с чтением не только воспоминаний, но и обзора значения Блока, и требует времени два часа!

На простые вопросы я отвечаю, но принципиальные — видимо, решать Вам.

Что касается моего доклада на конференции по Блоку, то здесь тоже все неясно. Я хотел бы сделать доклад на тему «„Цыганщина” в русской литературе XIX в.» (т. е. «Цыганы» Пушкина, Ап. Григорьев, «Живой труп») без Блока, только с прогнозом на него. Название должно быть туманное: «К вопросу о связях Блока с некоторыми аспектами проблемы народности в литературе XIX в.» или что-либо еще непонятнее5. Пойдет ли такое и кажется ли Вам это интересным? Если это Вам кажется любопытным, я мог бы такое сделать, хотя времени для работы почти нет.

С приветом            Ю. Лотман.

Р. S. Нам прислали публикацию неизвестного письма Блока из Риги — мы послали на доработку, фотокопию сохранили у себя. Письмо хранится в Риге, в частных руках, но о нем знает В. Н. Орлов6, и оно, кажется, планируется в Собрании сочинений.

 

* Некто Н. П. Ильин благодарит за приглашение и просит прислать письмо на имя Начальника Специального Управления Государственного комитета Совета Министров СССР по химии!

 

 

2 Из стихотворения Г. Р. Державина «Видение Мурзы» (1784).

3 Павел Вячеславович Куприяновский (1919—2002) — литературовед, профессор Ивановского университета, ученик Д. Е. по Блоковскому семинару в ЛГУ.

4Леонид Ильич Борисов (1897—1972) — ленинградский писатель-фантаст (и фантазер в воспоминаниях).

5 Статья опубликована в соавторстве: Лотман Ю., Минц З. «Человек природы» в русской литературе XIX века и «цыганская тема» у Блока. // Блоковский сб. Тарту, 1964.
С. 98—156.

6 Владимир Николаевич Орлов (1908—1985) — литературовел, главный редактор «Библиотеки поэта» (1956—1970), главный редактор Собрания сочинений Блока в 8 тт.

7

9 апр<еля 1962 г.>

Дорогой Юрий Михайлович, весьма и весьма сочувствую Вам по части Блоковской конференции. Вполне представляю, какая огромная это нагрузка. Долгополов1 говорил мне, что на организацию такой же конференции в Пушкин­ском Доме у него полностью ушел целый месяц жизни. Жаль, что моя помощь в этом деле, по причине пространственной, может быть очень незначительной. Переговоры с ленинградскими участниками, окончательное определение программы (мы с Б. Ф. сделаем это в ближайшие дни) и сочувственные вздохи... Не много. Мало утешает и то, что идея конференции не моя. Я ее одобрил вполне, и тем самым она стала и моей. Может быть, только было бы легче провести конференцию, как я предполагал, — осенью? И, может быть, еще не поздно это сделать? Подумайте. Я согласен и с майской, и с осенней комбинацией и даже вполне пойму и приму полную отмену конференции. Ведь вся суть в сборнике, а сборник (пока строго соблюдаю тайну на этот счет), в сущности, мыслим и без конференции. Что касается сборника, то на этом фронте готов взять на себя хотя бы половину редакторской работы. (Конечно, если буду жив и здоров, — пункт, который для меня все более становится симптоматичным.)

Но до тех пор, пока я не получил от Вас отбойного сигнала, я продолжаю считать, что конференция все-таки состоится. Поэтому обращаюсь к Вашим вопросам. В рукописи Журова о Шахматове2 есть нечто располагающее и в конце концов интересное, но в таком виде она, по-моему, не подходит ни для доклада, ни для статьи. Я вполне сочувствую Вашей идее о том, что из Журова можно сделать сообщение. Чтобы облегчить Ваш труд, я позволяю себе от лица редакции (как рецензент) направить ему, вместе с его рукописью, такое предложение. Если он его примет, можно включить его в программу конференции (15 — 20 минут) и во всех случаях — пригласить.

Леонид Борисов просит для своих воспоминаний 1 1/2 часа. Он несколько рамолизировался, но оживляет атмосферу, и поэтому, мне кажется, можно его включить в программу, дав ему 1 час. Об этом я ему скажу.

Что касается Вашей темы о «цыганщине» — то это очень и очень интересно. По этой теме у меня собрана библиография, которой я с Вами охотно поделюсь, когда Вы приедете в Ленинград. Но удобно ли на Блоковской конференции выступить с докладом совсем без Блока? На Вашем месте я бы отвел Блоку хоть 1/4 и даже 1/5 доклада. Кстати сказать, на эту неразработанную тему есть замечания в статье о Блоке Тынянова (в «Архаистах и новаторах») и в хорошей статье Померанцевой «Александр Блок и фольклор» (Русский фольклор. Материалы и исследования, в<ып.> III. Ак. Наук СССР, 1958).

Куприяновскому, по-моему, нужно дать 15 минут, не больше, ведь Фурманов, в сущности, ругает Блока и ругает неинтересно. Но вообще отшивать Куприяновского не хотелось бы, я и лично его приглашал.

О Жирмунском, который только что выздоровел, и об Орлове ничего не знаю. С Жирмунским (он — в Комарове) постараюсь снестись.

Всего хорошего.                                                                       Д. Максимов.

— Долгополова, пожалуй, можно пригласить с докладом о «Возмездии».

— Напишите покрепче Громову3, чтобы дал точный ответ. Мне он обещал, но нужно иметь «документ».

 

 

 

2 Этот материал был напечатан значительно позже: Журов П. А. Шахматовская библиотека Бекетовых—Блока (публикация З. Г. Минц и С. С. Лесневского, вступ. статья З. Г. Минц). // Труды по русской и славянской филологии. XXIV. Тарту, 1975. С. 396—417.

3 Павел Петрович Громов (1914—1982) — ленинградский литературовед.

8

28. VII. 63. Ленинград. Жара.

1—3.

Дорогой Юрий Михайлович, цифры, с которых я начинаю, обозначают соотношение наших с Вами писем. Выражаясь футбольным языком, я забил в Ваши ворота (играя один с двумя командами — Вы и Зара) три гола и получил в ответ один. Кто из нас хороший, а кто нет? — В каком положении Ваше семейство и сборник я совершенно не знаю, как будто я этому сборнику не близкая родня, а дальний и не очень желанный свойственник.

За это время я был в Москве. Одной из главных целей моей поездки было повидаться с Дики (Пайман), которая скоро уезжает в Англию. Я дал ей на корректирование подготовленную нами и имеющуюся у Вас рукопись библиографии1. Она осталась довольной нашей редактурой, но все же внесла некоторые поправки, которые нужно включить в рукопись или в корректуру. Особенно важна вставка 26 а — пропущенная Дики книга Лаффитт — одна из немногих, специально посвященных Блоку книг.2 Посылаю Вам правку Дики, так как не уверен, дойдет ли корректура до Англии.

Мы с Линой Яковлевной с 1 по 20 (или 25?) августа будем жить в Паланге (Литов. ССР), ул. Дауканто, 19, «Дом отдыха писателей».

Всего хорошего. Заре — поклон.                                               Д. Максимов.

Как Вы отнеслись к моей редакции предисловия?

 

 

1 Текст опубликован: Пайман А. Материалы к библиографии Александра Блока (зарубежная литература). // Блоковский сборник. Тарту, 1964. С. 557—573.

2 Laffitte S. Alexandre Blok. Paris, 1958.

9

<Начало 1964 г.>

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

Сборник пока еще на мели — задерживает статья Валерия Ивановича1  — все еще нет конца — и обилие технической работы. Технических недоделок такая масса, что устранение их потребовало напряженного труда: все время с Вашего отъезда я правлю с утра до вечера. Помог Борис Федорович, но и после него работы остался непочатый угол.

Теперь, прочтя весь сборник насквозь, скажу, что он очень хорош по содержанию, хотя большинство статей были весьма плохо технически оформлены. Я обижен на Лидию Яковлевну2 — она предоставила в сборник второй экземпляр с небрежными рукописными вставками: но у нас нет технического аппарата. Все перепечатки делаю я собственной персоной (я на сборник угробил 1/4 своего отпуска, а «что мне Гекуба?»3) или машинистка нам за деньги. Неужели Л. Я. не могла организовать перепечатку в Ленинграде?

Я воспринимаю это как форму пренебрежения.

Но сборник вообще — хорош! Прочел Вашу статью4 — мне очень, очень понравилась. Я Блока знаю плохо, многого из того, о чем Вы пишете, не читал — теперь Блока вижу совсем по-новому. Насколько я знаю блокистику, Ваша точка зрения — совсем новая. Это я и подчеркнул в предисловии, которое присылаю Вам на редактуру.

Ивановский материал дьявольски интересен, первый класс5. Но в подготовке его (комментарий) есть упущения. Не были прокомментированы две цитаты из Лермонтова.

На стр. 57 (примечание к записи от 14 ноября) слова «мной овладело беспокойство, охота к перемене мест»6 прокомментированы (прим. 97) так:
 «А. С. Грибоедов, Горе от ума». Я боюсь таких ляпсусов, т. к. они могут дать повод осмеять всю огромную работу сборника. Очень неединообразно библиографическое оформление примечаний.

Еще два вопроса, уже более серьезных:

1) В записи Иванова от 11 апреля (стр. 31) есть цитата (не прокомментирована) «заснул от печали». Она явно перекликается с Блоком:

 

«И сном глубоким от печали

Забылся я...» (III, 183).

Но стихи Блока — позднее (1909). Видимо, общий источник — не Фет ли?7* Хорошо бы прокомментировать.

На стр. 28 (запись от 16 марта) есть странная фраза «Три пришли и грозу принесли». Хорошо бы проверить по рукописи**. Мне кажется, что это цитата из «Пиковой Дамы» (ария Лизы): «Туча пришла и грозу принесла» (ссылки на «Пиковую Даму» у Иванова обильны, а прочесть «Туча» или «Тучи» как «Три» при неясности почерка вполне возможно). Хорошо бы это проверить.

Большое спасибо за Ваши замечания. Они мне очень полезны, и те из них, которые можно учесть, не перестраивая весь текст, я использовал.

Я считаю, что теперь мы квиты — Вы ради сборника пожертвовали годом работы, а я — той частью отпуска, которую должен был посвятить отдыху. Но сборничек-то хорош! Да, мы с Б. Ф., поговорив, решили печатать в статье Чернова все письмо8. С приличным комментарием вроде и ничего, да и семь бед — один ответ. «С земли не сгонят, дальше фронта не пошлют».

Прочтите «От редакции» и срочно — замечания. Порядок теперь такой:

Статьи

1. Адамс9 —

2. Максимов

3. Лотман и Минц10 общие статьи

4. Гинзбург!

5. Минц —  Блок и Соловьев11

6. Беззубов — Блок и Андреев

7. Герасимов — Блок и театр 12.

Орлов13 идет в третий раздел, который мы озаглавили «Обзоры, сообщения и публикации» — как обзор (в начало раздела).

Таковы дела. Как Вы? Мы зашились окончательно. Привет Лине Яковлевне. Пишите.    Ю. Лотман.

 

* Евангелие.

** Вряд ли, т.к. три бабы.

 

 

2 Лидия Яковлевна Гинзбург (1902—1990): Гинзбург Л. Я. О прозаизмах в лирике Блока. // С. 157—171.

3 Фраза Гамлета в драме Шекспира (дейст. 2, явл. 3).

4 Максимов Д. Е. Критическая проза Александра Блока. // С. 28—97.

5 Воспоминания и записи Евгения Иванова об Александре Блоке. Публикация Э. П. Гомберг и Д. Е. Максимова. Комм. Э. П. Гомберг и А. М. Бихтера. Вступ. статья (Александр Блок и Евгений Иванов) Д. Е. Максимова. // С. 344—424.

6 Неточная цитата из «Евгения Онегина» (глава 8, строфа XIII).

7 От Луки, 22:45. См. также стих. Ф. Сологуба «Я спал от печали...» (1904).

8 Чернов И. А. Блок и книгоиздательство «Алконост». // С. 530—538. В письме —  резкие отзывы Блока о советской государственной политике, задавливающей частные издательства.

9 Адамс В. Т. Восприятие А. Блока в Эстонии. // С. 5—27. Вальмар Теодорович Адамс (1899—1993) — эстонский и русский поэт, доцент кафедры русской литературы Тартуского университета.

10 См. примеч. 5 к письму 6.

11 Минц З. Г. Поэтический идеал молодого Блока. // С. 172—225.

12 Герасимов Ю. К. Александр Блок и советский театр первых лет революции (Блок в Репертуарной секции Театрального отдела Наркомпроса). // С. 321—343.

13 Орлов Вл. Некоторые итоги и задачи советского блоковедения. // С. 507—521.

10

22. I <1965 г.>

Дорогая Зара, дорогой Юрий Михайлович!

Cердечно благодарю Вас за поздравление с датой, которая не заслуживает поздравлений, а, скорее, соболезнования1.

О, время! выпороть бы его, проклятое!

Клемент2 прислал мне милое письмо с договорами. Я ответил ему еще более мило, а договоры посылаю Вам (мне не хотелось вкладывать их в письмо Клементу). Я благодарю его за сборник вообще3 и сообщаю об успехе сборника. Успех в самом деле большой. Даже Л. Тимофеев написал, что сборник ему очень (подчеркнуто в письме) понравился, и он предлагает издать новый — по проблемам (последнее, т. е. распланированные «проблемы», меня не вдохновляет). Правда, книга Ю. М. производит, кажется, еще большее впечатление4 — в смысле сенсации. ЛГУ и ИРЛИ хотят ее обсуждать.

— Юр. Мих. спрашивает: посылать ли сборник Громову? Сейчас не знаю: он со мною перестал здороваться (из-за Герасимова)5. Я отнюдь не против посылки, но подписывать сборник теперь не могу.

— Остальные, кроме членов кафедры, сборник получили. Кажется, не получил только Берковский6. Ему нужно послать наложенным платежом.

Вот и все. Каждый день экзаменую до потери сил, коих и так нет.

Обнимаю Вас                                                                                         Д. М.

Зара, что Вы насказали от моего имени Клементу по телефону? В результате этого в конце его милого письма появился слегка рыкающий звук. Но не бойтесь, и этот звук я принял вполне елейно. Он (Клемент) в самом деле хороший.

Зара, посылаю Вам выдержку из письма Альми7 — преподавателя в Муромском пединституте. Вот как о Вас думают.

 

 

 

2 См. примеч. 2 к письму 4. Чтобы хоть как-то компенсировать труды Д. Е. по подготовке к изданию объемистого 1-го Блоковского сборника, Клемент оплатил Д. Е. редактор­скую работу в объеме 10 авт. листов на сумму 150 руб., о чем и был составлен договор.

3 Блоковский сборник. Тарту, 1964.

4 Лотман Ю. М. Лекции по структуральной поэтике. Вып.1 (Введение, теория стиха). Тарту, 1964. Этой книгой начиналась семиотическая серия «Труды по знаковым системам».

5 П. П. Громов был очень мнительным и нервным человеком; о чем данный сюжет — непонятно. Юрий Константинович Герасимов (1923—2003) — ленинградский литературовед.

6 Наум Яковлевич Берковский (1901—1972) — литературовед, профессор ЛГПИ
им. А. И. Герцена.

7 Инна Львовна Альми — ученица Д. Е., ныне профессор Владимирского пединститута.

11

28. X. 1965

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

Рукопись Матери Марии исправно получили, ждем вступительной статьи и комментария. Текст в Тарту можно будет вычитать по экземпляру «Современных записок»1. Очень грустно было читать о Вашем здоровье — да и у нас все довольно грустно: здоровье Дины Борисовны2 настолько плохо, что и говорить об этом невозможно. Но я не встречал такого мужественного человека, как она, — посреди многочисленных нечеловеческих страданий, снимаемых только уколами морфия, она постоянно занята делами других людей и все что-то для кого-то хочет сделать.

Мы с Зарой нечеловечески устали. Все же, пока живы, лямку тянем.

Недавно я был в Ленинграде два дня, но был занят настолько (сдавал Карамзина в «Библиотеку поэта», что не повидал даже сестер, а по телефону я сейчас почти не могу звонить: вид черной трубки внушает мне ужас и отвращение (возможно, результат того, что всю войну я был телефонистом, но до самого недавнего времени это отвращение все же не было столь сильным). Так получилось, что я не побывал у Вас и не позвонил. Это мне очень обидно, так как поговорить с Вами — очень хочется.

Возвращаясь к делам, очень прошу срочно дослать необходимые материалы по статье: сборник сдаем экстренно, так как с 1.I.66 г. все издания нашего университета пойдут через объединенное издание в Таллине, что приведет к многообразным затруднениям. Следовательно, надо сдавать до 1-го декабря.
А еще время на редколлегию и всякие вещи. Итак — чем скорее. Знаю, что Вам сейчас, может быть, и не до наших «Ученых записок», и все же умоляю.

Простите за беспорядочное письмо.

Будьте здоровы, сердечный привет Лине Яковлевне. Зара пишет Вам отдельно.

Ваш                                                                                               Ю. Лотман.

 

 

2 Дина Борисовна Габович (1915—1965) — создательница домашнего «салона» русской интеллигенции в Тарту.

12

24 декабря 1965

Дорогие друзья!

Ваша бывшая студентка Шкловская1 сообщила мне на днях, что будто бы значительная часть Тартуского университета выгорела. Вероятно, это преувеличение? Я не могу поверить, что размеры бедствия так велики. Я даже не думал, что это меня может так взволновать и огорчить, что связь моя с Тарту, приглушенная суетой, на самом деле такая кровная. Что-то грустно у Вас в Тарту — не прошло месяца, как уже второе печальное известие2…

Напишите, пожалуйста, что и в какой мере произошло... Вчера с моим участием (оппонирование) Б. О. Корман3 произведен в доктора. Ученый совет ЛГУ оказался щедрым: 30 — за, 2 — испорчено. Книга Кормана (о Некрасове) умная и, по-моему (по типу мысли), в чем-то близкая Юр. Мих. Читали Вы эту книгу?)

С сегодняшнего дня в моей жизни маленькая передышка. Займу ее целиком доделкой Матери Марии — я получил из Москвы новые материалы о ней, но текст вступительной заметки увеличу, как уже говорил Вам, не больше чем на 1 1/2 — 2 страницы.

Нужно ли организовать рецензию на Мать Марию или Вы сами прорецензируете?

Дней через 5 вышлю все в готовом виде.

Должен сознаться, что позиция Егорова, оказавшего какое-то сопротивление печатанию воспоминаний о Блоке Кузьминой-Караваевой, мне очень не понравилась4. От него повеяло незаинтересованностью в хорошем материале, формализмом и недружественным отношением ко мне. Я сказал ему, что не могу помыслить, что после моих переговоров с Вами мой труд может оказаться напрасным, что Лотманы санкционировали все это предприятие, не будучи уверенными в возможности его реализации. Я сослался также на три известных мне перепечатки в советских изданиях материалов из заграничных изданий (в числе их — статья Цветаевой в «Вопросах литературы»5). Мне показалось, что Егорова эта аргументация убедила, хотя я и не убежден, что он не начнет снова мутить воду.

Грустно это все.

Наши дела «стариковские». Оба мы физически скрипим, иногда довольно скверным скрипом. Но брыкаться я буду до последней возможности. К весне напишу о Блоке — главные свои мысли, а потом сяду за книгу.

Не исключена возможность, что в феврале поеду куда-нибудь отдохнуть с Л. Я. (может быть, в Тарту или в Таллин?).

Обнимаю вас крепко, дорогие. Давайте не будем унывать.

Ваш            Д. Максимов.

А как решили с письмами Пастернака6? А как с Мишей Мейлахом (его «Введенский»7) — писать ли рецензию для Вас, как он просит, или вы не напечатаете его материал?

Ответьте скорее!

Сейчас вспомнил, что приближается Новый год. Поздравляю Вас от всего сердца, и Л. Я. присоединяется.

 

2 Очевидно, речь идет о кончине Д. Б. Габович (см. примеч. 2 к письму 11).

3 Борис Осипович (Ошерович) Корман (1922—1983) — литературовед, профессор Борисоглебского пединститута (до 1971 г.), затем — Удмуртского университета (Ижевск). Упомянута книга Кормана «Лирика Н. А. Некрасова» (Воронеж, 1964).

4 Из-за сгущавшихся над кафедрой политических туч (см. письмо 13) мы опасались тогда публикации религиозно-идеалистических воспоминаний Матери Марии, а Д. Е. воспринял это как мое личное недоброжелательство.

5 В «Вопросах литературы» статья не обнаружена.

6 Этот материал опубликован значительно позже: Письма Б. Пастернака Д. Е. Максимову. Публ. З. Г. Минц. // Тезисы I Всесоюзной (III) конф. «Творчество А. А. Блока и русская культура ХХ века». Тарту, 1975. С. 11—13.

7 Вскоре будут опубликованы две статьи: Александров А., Мейлах М. (1) Творчество Даниила Хармса. (2) Творчество А. Введенского. // Материалы XXII научной студ. конф. Поэтика. История литературы. Лингвистика. Тарту, 1967. С. 101—104; 105—115.

13

28. XII. 1965

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

К сожалению, слухи о наших бедах не преувеличены: в университете, действительно, был большой пожар, выгорела центральная часть главного здания, погиб исторический, прекрасный актовый зал, карцер, часть аудиторий. Все это тем более прискорбно, что университет сейчас находится в состоянии проверки — большая комиссия из ЦК и разных министерств всесторонне изучает его работу. Было бы долго и невозможно в письме излагать все стороны дела — это потребовало бы значительно большего объема, чем любой эпистолярный. Скажу только, что после моего возвращения из Ленинграда нам пришлось пересмотреть некоторые издательские планы. Надеюсь, что Вы поверите, что не недоброжелательность моя или Б. Ф. здесь говорит, а просто знание ситуации, которую я при встрече Вам разъясню. Я понимаю, что оказываюсь перед Вами в очень некрасивой позиции — как будто отменяю твердую договоренность, после того, как Вы уже вложили в дело столько труда. Но я убежден, что материал этот будет опубликован, хотя и несколько позже. Думаю, что очень подходящим случаем был бы 2-й Блоковский сборник, который, надеюсь, начнем собирать сразу же после 2-й конференции1. Вставленный в обойму подборки соответствующих мемуаров, он может быть вполне гармонически скоординирован. Можно обсудить и кое-какие другие возможности. Однако в ключить его в только что сданный том — не было возможности. И еще раз хочу заверить Вас, что здесь приходилось учитывать обстоятельства, спорить с которыми невозможно и бесполезно.

В конце января я буду в Ленинграде и надеюсь дать Вам удовлетворительное изложение всего этого вопроса.

Сердечно поздравляю Вас с Новым годом. Желаю Лине Яковлевне и Вам доброго здоровья, душевного покоя, радости, хорошей работы.

Будьте здоровы и простите мне — невольные прегрешения.

 Искренне Ваш                                                                              Ю. Лотман.

 

 

14

1. VI. 67

Дорогая Зара, дорогой Юрий Михайлович!

...Вот и кончилась наша Конференция1. У меня, как и у всех участников, осталось ощущение ее большой насыщенности, весомости, праздничности, перспективности. Кое-кто говорил, что она — событие не только в общей, но и в личной жизни. И все же чувство некоторой горечи от себя самого у меня осталось: ведь «главное» осталось у меня невысказанным и мои эмпирические докладики не могли его заменить (не возражайте, «ибо правда»)...

Клементу я написал, расхвалив Конференцию и доклады Зары и Ю. М.
(о других не писал).

Боюсь, что Павлович уехала освирепевшей по причине малого омажа. Тимофееву бы тоже следовало Вам написать — зачем плодить влиятельных врагов?

Не забывайте. Помните о нашей дружбе и о моей нежности к вам обоим.

Обнимаю Вас                                                                            Д. Максимов.

Зара, пришлите примечания!

Белинковы много говорили, что Зара на них (на него) настолько рассердилась2, что даже не здоровается. Если это не так — напишите им что-нибудь успокаивающее, конечно, на меня не ссылаясь.

Привет Рейфманам3 и Инне Михайловне4.

 

2 Аркадий Викторович Белинков (1921—1970) и его жена Наталия Александровна (род. в 1931 г.) — литературоведы.

3 Павел Семенович Рейфман (род. в 1923 г.) и Лариса Ильинична Вольперт (род. в 1926 г.) — преподаватели кафедры русской литературы, ныне профессора.

4 Инна Михайловна Образцова (1915—1999) — сестра Ю. М.

15

6. VII. <1967> Отепя1, ул. Вахтра, 6.

Дорогая Зара, вчера мы приехали и застали Ваше письмо.

В самом деле, начало лета складывается у Вас неважно. Я много думаю об этих трудностях Вашей жизни и они меня очень волнуют. Одна надежда на Вашу стойкость, энергию и на перемену обстоятельств. Может быть, вам все-таки поселиться в нашем благословенном Отепя? Для нас, во всяком случае, очень чувствительно Ваше отсутствие...

Комментарий, конечно, посылайте, хотя в Ленинграде, вооруженный литературой и текстом мемуаров М. Марии, я мог бы взглянуть на Вашу работу с большей пользой2. О затянувшейся сверке воспоминаний с оригиналом я слушать без скрежета зубовного не могу (почему Вы отвергли мое предложение самому сделать эту работу?!).

В Братиславу я ответил согласием3 и предложил им доклад об эволюции Блока. Начал даже хлопотать в ЛГУ (написали и заверили характеристику). Но по всему видно, что из поездки ничего не выйдет. Я не могу преодолеть всей бездны бюрократических препятствий и потратить на них часть отпуска. Сил нет — ни моральных, ни физических. О, если бы Вы знали, что за мрачное кафкианское учреждение наш университет! Если бы чехи написали в Министерство или, на худой конец, ректору с персональным вызовом, но на это надеяться трудно. (Наши бюрократы говорят, что главное препятствие, что вызов сделан позже, чем через <за?> 6 месяцев.)

Здесь очень хорошо, но усталость неимоверная, сковывающая, идущая, вероятно, хуже, чем от переутомления, которого, пожалуй, и не было. Почти также и у Л. Я.

Обнимаю Вас                                                                                         Д. М.

Привет Ю. М., который на мое письмо не ответил.

Начал читать В. И. Беззубова4: через 3 — 4 дня прочту. Могу ему прислать или он приедет?

ВАК, наконец, утвердил мое профессорство.

 

 

2 См. примеч. 1 к письму 13.

3 Блоковская конференции в Братиславе состоялась в октябре 1967 г. Д. Е. на нее не пу­стили.

4 Очевидно, речь идет о кандидатской диссертации В. И. Беззубова «Л. Андреев и русский реализм начала ХХ века» (защищена в Тарту в 1968 г.).

16

19. XI. 67

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

Вы не можете себе представить, как мы все жалели о том, что Вас не было с нами1. Там все проявили полное понимание сущности дела и тоже очень жалели. Зав. кафедрой русской литературы в Праге проф. Дрозда2 и в Братиславе — проф. Копаничек3 шлют Вам сердечные приветы. Они продолжают надеяться на более удачное продолжение контактов — Ваши работы им известны и очень их интересуют. Вообще народ весьма эрудированный, с очень высоким уровнем знания материала и профессиональной подготовки.

Очень хочется Вам все порассказать подробнее, но писать длинных писем я не умею — отложим до встречи.

Приехав, мы сразу же попали в водоворот. Зара больна, потеряла голос, но бегает и хрипит свои лекции, я уже снова потерял человеческий облик, приобретенный во время вояжей. Сердечно жму Вашу руку. Приветы Лине Яковлевне. Ваш                                                                                  Ю. Лотман.

 

 

2 Мирослав Дрозда (1924—1990); был изгнан из Пражского университета во время советской оккупации (1968).

3 Юрай Копаничек (род. в 1921).

17

<Декабрь 1967 — январь 1968 г.>

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

Я получил Ваше второе письмо и сердечно за него благодарю. Я хотел бы еще поговорить с Вами о причинности и свободе, но, пожалуй, этот разговор стоит отложить до будущего и более подходящего времени, а может быть, до личной встречи.

А сейчас я нахожусь под впечатлением Вашей статьи об Анне Ахматовой1. Это прекрасная работа. Надеюсь, что Вы поверите, что моя оценка вытекает из глубокого и искреннего убеждения, а не из политесных соображений. По сжатости и выразительности, по умению создать полный мысли портрет и — что очень редко встречается в работах такого рода — целомудренно не выпячивать себя это совершенно уникальная вещь. Не могу не сказать о своем восхищении совершенно недоступной мне чертой — прекрасным, ясным и благородным русским языком. Это высокая проза, кроме всего.

Что меня беспокоит. Постановление о том, что статьи в университетских изданиях не должны превышать печатного листа (22 стр. машинописи) — дурацкое — принято в Москве, в министерстве и Комитете по делам печати и у нас выполняется, с тех пор как принято, неукоснительно. Времена, когда можно было пойти к Клементу и упросить его, для нас прошли. Резать Вашу статью для меня все равно, что резать живое тело, а как будем втискивать — не представляю.

Ну, да смелым Бог володеет — что-нибудь придумаем, авось! Пусть это Вас не тревожит. А пока еще раз хочу сказать, что рад за Вас, написавшего такую вещь.

Мои замечания (совершенно необязательные): при очень строгом суде включение в «портрет» размышлений о поэзии Ахматовой выглядит не совсем органично. Вступление к последней («критической») главке слишком растянуто. Вы словно боитесь, что Вас могут заподозрить в недоброжелательстве, и оговариваете свою объективность. Это не нужно. Ваша любовь к А. А. и так видна. Может быть, вообще не стоит делить композиционно на «светлые» и «темные» черты А. А., а распределить этот последний раздел по всему тексту? Но это лишь попутное соображение, повторяю, никакого значения которому я не придаю сам.

Дорогой Дмитрий Евгеньевич! Мы оба всей душой с Вами и дорогой Линой Яковлевной. Как много — постоянно — мы думаем о вас двоих, сколько желаем вам добра. Мы обнимаем Вас, наш дорогой общий Учитель! Помните, что душой мы все время с Вами.

Нежные приветы дорогой Лине Яковлевне.

С любовью Ваш                                                                           Ю.  Лотман.

Зара больна, но ходит на работу, выглядит ужасно, и я за нее очень боюсь. Сейчас спит совершенно без сил. Напишет Вам отдельно.

 

2. I. 70

Дорогой Юрий Михайлович!

Я нарочно не написал Вам новогодне-поздравительного письма, хотя от всего сердца поздравляю Вас, Зару и всех Ваших с Новым годом.

Причина того, что письмо не могло получиться новогодним и пришлось его отменить, — неприятный разговор, который в конце прошлого месяца мне пришлось претерпеть. Я даже колебался, сообщать ли его Вам, боясь, что у Вас против меня что-то, хотя бы подсознательное, возникнет, но все же решил, что умалчивание было бы недружественным поступком, а дружбой с Вами я очень дорожу.

Дело в том, что мой собеседник сказал мне со слов своего знакомого (имя не знаю), будто бы хорошо знающего новую немецкую литературу, что разобранные Вами стихи Пастернака в т<оме> 4 семиотического сборника1 не его оригинальные стихи, а все целиком — его переводы из Рильке и его современника Георга Тракля. Так ли это — не знаю, но об этом начали говорить, и что-то хочется им ответить: опровергающее, ругательное или объясняющее. Конечно, может быть, все это — утка, но мой собеседник — человек очень солидный и говорил уверенно.

Разумеется, и в худшем случае происшедшее, если оно произошло, не трагедия (со всеми может случиться ), но все-таки нужна разведка...

Не сердитесь на меня за «злую весть» и верьте в мою дружбу и любовь.

Ваш                                                                                            Д. Максимов.

 

 

19

11. I. 1970

Дорогой Дмитрий Eвгеньевич!

Как Вы могли подумать, что в Вашем письме я усмотрю что-либо, кроме хорошего ко мне отношения и заботы о моей научной репутации? Я искренне благодарен Вам и за сообщение, и за тревогу, которую ясно вижу в Вашем письме.

Что же касается самой сущности дела, то ничего «страшного» здесь нет. То, что некоторые (не все и даже не большинство!) из стихотворений — опыты перевода, некоторые — вольные подражания Рильке, установил В. В. Иванов,1 когда прошла уже последняя корректура. Факт этот сам по себе очень интересен — в ближайшей «Семиотике» мы дадим об этом статью2. Интересно, в какой мере мои положения пострадают при этом, а что уцелеет. Думаю, что и инженеру интересно, если его дома попадают в полосу землетрясения — как-то выдержат. Может быть, и устоит. А если нет — кого же винить? Вообще же наличие такой сложной кухни при переводе само по себе ставит столько интересных проблем, что я скорее радуюсь этому известию. Когда Вяч. Вс. сообщит мне об итогах своих разысканий — а я тут тоже кое-что делаю в этом направлении — я Вам обязательно напишу.

О нашем житье — не говорю — Зара в Ленинграде, конечно, будет у Вас, и Вы все узнаете от нее.

С искренним приветом                                                                 Ю. Лотман.

 

 

2 См.: Пастернак Е. Б. Дополнение к публикации первых опытов Б. Пастернака: Переводы из Рильке. // Труды по знаковым системам. 6. Тарту, 1973. С. 546—548.

20

22. XII. 70

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

 Рад сообщить Вам, что Блоковский сборник сдвинулся с мертвой точки и в начале января, тьфу-тьфу, пойдет в производство.Теперь в ударном порядке доводим том1.

Но где радости, там и неприятности. Только что наш книготорг вернул в университет 1100 экз. первого Блоковского сборника, который они — мерзавцы! — продержали все это время в подвалах, пока покупатели искали книгу, а теперь говорят, что книга не расходилась. Это может сорвать второй том. Поэтому нужно договориться (может быть, через ленинградский Союз, например, через Эткинда2? Нет ли у Вас на примете кого-либо пробивного из молодежи, кто мог бы взять переговоры на себя и срочно и со знанием серьезности вопроса все организовать?) с ленинградскими магазинами, чтобы они взяли 500 экз. «на комиссию» (есть такой вид продажи провинциальных изданий: магазин берется распродать и получает, кажется 40% прибыли, или 20 — не знаю). Их надо убедить, что это ценнейшее издание и обязательно разойдется, что это случайность, что оно завалялось — книга-то уже старая! Хорошо бы, если бы Лавка писателей взяла хоть 200 экз. и ларек в университете — 50 и 250 — Академкнига. Это очень срочное дело. Будет очень обидно, если теперь, когда все трудности по второму тому преодолены, сорвемся на такой ерунде!

Но все же пока — второй том идет! Это большая радость. Смогу ли я успеть что-либо в него вложить — не знаю. Уж очень сейчас перегружен.

Пользуюсь случаем пожелать Вам счастливого Нового года!

Сердечно Ваш                                                                               Ю. Лотман.

 

2 Ефим Григорьевич Эткинд (1918—1999) — литературовед.

21

25. I. 1972

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

Еще раз хочу сказать Вам, как я Вам благодарен за ту самоотверженную помощь, которую Вы нам оказали, и за безусловную готовность ее оказать. Пока никаких последствий проверки нет, и это ее лучшее возможное последствие. А могло быть и иначе...

Но я ценю в Вашем поступке и другое — еще одно доказательство нашей подлинной близости — таких глубинных связей, такой органической близости, в которой научное и человеческое так тесно сплетались бы, у нас нет уже почти ни с кем. И за это я не перестаю быть Вам благодарен <как> никогда.

Блоковский сборник проходит последние ворота — будем надеяться увидеть тираж в конце января или начале февраля. Как только будет сигнал, я позвоню или дам телеграмму. Спасибо за письмо Житомирской1 — нужно ли говорить, что Вы полномочны делать от имени редколлегии всякие заявления, которые будет необходимо и Вы сочтете нужным? Зара в конце месяца, может быть, приедет в Питер — задерживает неясность здоровья Алеши 2 — никаких признаков, кроме температуры, но она иногда доходит почти до 38°.

Сердечные приветы Лине Яковлевне.

О деталях нашей жизни Вам расскажет П. С. 3 Правда, Вы их и сами можете легко реконструировать по предыдущему.

Искренне Ваш                                                                               Ю. Лотман.

Р. S. «Семиотика» Вам послана.

2 Алексей (род. в 1960 г.) — младший сын Ю. М.

3 Павел Семенович Рейфман (см. примеч. 3 к письму 14).

22

<Начало 1972 г.>

Дорогой Юрий Михайлович!

С непростительным опозданием начал читать Вашу книгу «Анализ текста»1 и сразу начал радоваться, что все понимаю. Но на 36 и 40 стр. так застрял в отвлеченных формулировках, что временно приостановил последовательное чтение (чтобы вернуться к нему позже) и прочел разбор стихотворения Блока об Ахматовой.

Это большая у Вас удача. И вполне обошлось без всякой экзотической терминологии! Совсем замечательно то у Вас, что до эвфонии (я, — не вдумываясь, — не улавливал в стихотворении то, что Вы сказали о нем), Вы очень, очень тонко раскрыли это стихотворение для меня — и я Вам за это благодарен. С эвфонией тоже хорошо и в общем убедительно, хотя вся эта область для меня лично не столь притягательна (именно здесь, думается, встает вопрос о пороге анализа — о пределах его детализации).

Развивая Ваши мысли, я сказал бы, что смысл этого стихотворения — борьба за угадываемую суть Ахматовой с ее маской, в пределе — салонно-акмеистской, тем более отталкивающей Блока, что в ней заключается нечто пародическое на то, что ему особенно дорого (в стихотворении ведь не Кармен, а полупародия на нее, и не «простота», а манерная поза простоты). И эта маска особенно существенна, по Блоку, потому что ее надевает на Ахматову среда, чужая ему и неприятная (= «оно», «ман», по экзистенциалистам). Но маска настолько срослась с объектом, что Блок разговаривает с Ахматовой языком маски — стихотворением альбомным, которое сама А. А. называла мадригалом (см. ее воспоминания о Блоке). И этот «мадригал», в отличие от откровенно-альбомных стихов, имитируя мадригальную форму, взрывает мадригальность изнутри. Ведь эта жанроподобная форма — семантический факт, который входит и во внутреннюю систему стихотворения. Ахматова говорила еще, что стихотворение это написано испанскими стихами — романцеро, но об этом судить не смею — может быть, это и не так.

Кстати, на с. 223 Вы пишете, что Блок своим стихотворением ОТВЕЧАЕТ АХМАТОВОЙ. Это — ошибка, идущая от орловских примечаний. Даты показывают, что дело обстояло наоборот: Ахматова отвечала Блоку (я об этом писал все в той же «Звезде», 1967 г., № 12)...

Но повторяю: статья Ваша (т. е. разбор) необыкновенно интересная и образцовая по тонкости.

Обнимаю Вас, но не прощаюсь: буду продолжать беседу с Вашей книгой.

Ваш                                                                                           Д. Максимов.

Кажется, о многом можно договориться с Вашей книгой, но вот слово «эстетический»... К этому слову Вы, кажется, относитесь по-опоязовски?2

Простите за гнуснописание в смысле слога.

 

 

2 Д. Е. ошибочно показалось, что Ю. М. пренебрежительно относится к эстетическим понятиям.

23

5 января 79 г.

Дорогая Зара, дорогой Юрий Михайлович!

Вы, конечно, уже получили наше новогоднее поздравление, как и мы получили Ваше. Новогодняя тема исчерпана. А что касается нас, ленинградцев, то у нас она не только исчерпана, но превратилась в другую, более выразительную.

Знаете ли Вы, что у нас делается? Блокада. Или 10 единовременных наводнений. 30-градусный мороз ударил по неподготовленному разгильдяйскому Ленинграду и привел к катастрофе огромного масштаба. Паровое отопление полопалось в 1/4 или 1/5 части ленинградских домов. С 30 декабря наш дом и наша квартира без тепла. (Так и у многих других.) Сидим верхом на газовых горелках в кухне и дышим газовыми (спасительными!) благоуханиями. Лифт не работает — замерз. Только сегодня в комнате Л. Я. и в кухне пустили пар (моя комната в состоянии абсолютного нуля). В городе образована Чрезвычайная комиссия. Но много ли и скоро ли она сможет помочь в бедствии такого масштаба?

(Пишу так подробно, так как в газетах об этом НИ СЛОВА.)

Но тема этого письма все-таки другая...

Сегодня звонил из Москвы Турков1 по блоковским делам, в которые он, видимо, сильно включился (язык!). Говорит, что, наконец, зашевелились. Но в Москве блокистов ОЧЕНЬ мало, и вот он почти анкетно набирался сведений о немосковских блоковедах (очень интересовался научными степенями оных — сик!). Но важно не это, а вот что.

Я пожаловался ему, что Ваш университет, его руководители и ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ОТДЕЛ крайне нерадиво относятся к блоковским изданиям. И это при наличии ТАКИХ блоковедческих сил и ТАКИХ традиций! Не направить ли ректору от имени Союза писателей напоминающее о юбилее хвалительное (по Вашей части, вернее — в Ваш адрес) и указующее письмо? Помните, как подействовало такое письмо к ректору от Наровчатова2, организованное тем же Турковым по моему наущению?

Он сказал, что готов взяться за это дело, но ему нужен или текст такого письма или хотя бы его основные тезисы (за что бороться). Например: 1) подготовка к Блоковскому юбилею в Тарту, поскольку традиция и ученые в Тарту... 2) ускорение выпуска Блоковских сборников 3 и 4, может быть, 5... 3) может быть, увеличение листажа сборников 4 и 5?

Если Вы считаете подобное мероприятие целесообразным, напишите Туркову сами (шпаргалку письма), — он этого хочет. Если Вам не хочется этого делать, сообщите свои соображения и пожелания — напишу я. Напишите мне только без своего обычного промедления. Боюсь, что сборник 3-й без такого толчка не выйдет.

Турков зовется Андреем Михайловичем. Адрес его <...>.

Обнимаю Вас, дорогие. Ваш                                                                   Д. М.

Вспоминаю наш хороший разговор с Ю. М., к которому у меня «род недуга»3.

А я здорово постарел, старая собака!

Л. Я. всем кланяется.

 

 

2 Сергей Сергеевич Наровчатов (1919—1981) — советский поэт.

3 Цитата из «Горя от ума» (действ. 4, явл. 4). Слова Репетилова.

24

15. III. 1980

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

 Я (а, конечно, и Зара, которая, как Вы правильно предположили, еще не вернулась из санатория) будем очень рады, если удастся реализовать план включения Вашей статьи в 4-й Блоковский сборник1. Однако не скрою, что предвижу здесь трудности. Первая и важнейшая состоит в том, что сборник уже не только в типографии, но и прошел первую корректуру (сегодня получил последние листы). Включение чего-либо в уже утвержденный на всех инстанциях и находящийся в корректуре сборник в нынешних условиях представляется делом геркулесовской трудности. Вторая состоит в том, что утвержденный сборнику в Москве в Комиздате объем полностью заполнен, так что надо будет получать еще дополнительное разрешение в Москве на увеличение объема, а он и так уже создан на основании специального дополнительного разрешения (20 п. л. вместо 10). Наконец, на нас распространено специальное для всех сборников, кроме выходящих в Москве и Ленинграде, постановление, лимитирующее объем статьи размером в
1 п. л. (это для всех наук без исключения!). Эти драконовские правила меня совершенно извели, и я уже серьезно подумываю о том, чтобы плюнуть на все и вообще прекратить издание наших томов. Вы не можете представить, сколько бессмысленных препятствий приходится преодолевать (хорошо, если успешно, а ведь на каждую победу приходится по 10 неудач)... Сколько быстро убывающей энергии приходится на это тратить. Приближающаяся старость (мне исполнилось 58) учит самоограничению и отказу от бессмысленного расточительства сил. А все заботы об изданиях становятся совершенно бессмысленными.

Все это располагает меня к известному пессимизму. Конечно, и я и Зара сделаем все, что в наших силах или даже более того, для того, чтобы все решилось лучшим образом, однако серьезно опасаюсь, что мы не встретим понимания. Здесь необходима смелость, чтобы прорвать бюрократические путы, и подлинная заинтересованность в сущности дела. А этого можно и не встретить. Времена Клемента прошли.

Все это я пишу не потому, что в какой-либо мере намерен опустить руки и не бороться за Вашу статью, а лишь для того, чтобы Вы представляли реальные шансы на успех.

С грустью узнал о смерти Павлович, но последнее время как-то уж очень на это урожайно: за последний год ушло много моих фронтовых друзей, сейчас на соседнем факультете скончался 45-летний коллега. Простите за меланхолический тон моего письма...

Вы спрашиваете, как мы живем. Пожалуй, точнее всего будет — устало. Жизнь, конечно, идет своим чередом: на днях женится Алеша, но это не снимает общего тона усталости, а наслаивается сверху. «Онегин» застрял2. Причины мне не ясны. Но честно признаюсь Вам, что мне это довольно безразлично: оконченная книга, как замужняя дочь — отрезанный ломоть. С душой она уже не связана — пусть теперь сама живет, как хочет. Есть ряд новых замыслов, но хватит ли энергии на их реализацию? Сечас я читаю два годовых спецкурса: по Карамзину и по Лермонтову. По Карамзину — потому, что его хорошо знаю — подвожу итог 30-летней работы над ним, а по Лермонтову потому, что его совершенно не знаю и хочу разобраться. Не знаю, как слушателям, а мне интересно. О Лермонтове — е<сли> б<уду> ж<ив>, как писал Толстой — даже, может быть, напишу.

Зара работает и болеет. Я, применив, как говорят в современном спорте, силовые приемы, выпихнул ее в санаторий. Посмотрим, каковы будут результаты...

Сердечные поклоны Лине Яковлевне. Помните, что мы вас искренне и горячо любим.

Ваш                                                                                              Ю.  Лотман.

 

2 Книга вскоре вышла: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин». Комментарий. Л., 1980.

25

23. Х. 1981

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

В нашем суетном и суетливом и каком-то жутковатом мире невозможно сделать то, что мне хотелось: сесть и перечесть подряд всю Вашу книгу1 от до­ски до доски — возобновить и проверить впечатления от былых чтений ее ча­стей. Поняв, что это невозможно — просто не выкроить времени, я избрал другой план: перечитывать частями и делиться с Вами впечатлениями и мыслями. Сегодня, вернувшись из Москвы (три дня в библиотеках; в Тарту библиотека университета на полгода вышла из строя, и читать книги мы ездим в столицы), перечел «Двойника». Прежде всего, мне хотелось бы отметить методическую правильность принципа, который Вы выдвинули в предисловии «От автора» и начале «Двойника»: не «монографии», в которых все топится в безликом пересказе и в умножении которых с успехом упражняется Пушкинский Дом, а серия проблемных статей по разнообразным и разномасштабным вопросам. Но важно, что каждый, даже кажущийся «частным» вопрос разрабатывается в ясной перспективе целого, как часть целого и с этим целым соотнесен.

У Вас таким «целым», не только научным стержнем, но и художественным символом, вокруг которого строится книга, является идея пути. И первое, что Вы делаете с «Двойником» — это определяете его отношение к этой идее. Такой метод придает книге органичность вместо механического единства «монографий», где внешняя последовательность событий жизни писателя делается единственным организующим началом.

Анализ «Двойника» очень убедителен. Заманчива, но не раскрыта Вами вводимая категория поэтической модальности. Интуитивно чувствуется ее плодотворность, но хотелось бы увидать ее несколько более раскрытой. Кстати, о секстинах. Они (вернее, Ваши рассуждения о них) навели меня на мысль, возможно, дикую: не ведут ли они к секстинам «Баллады Рэдингской тюрьмы» (1898, русский перевод Брюсова опубликован в 1912 г.). Против: другой метр и несколько иной тип секстины; за: сходство в спорадическом переходе рифм из строфы в строфу (не только рифм, но и слов-тем). У О. Уайльда:

 

But I never saw a man who looked

So wistfully at the day.                     это

I never saw a man who looked              разные

With such a wistful eye.                    секстины

 

У Блока:

 

Однажды в октябрьском тумане...

Вот вижу — из ночи туманной...

Выходит из ночи туманной...

 

В результате создается колдующий, зачаровывающий звуковой фон. Но не только это: Уайльд-узник и обреченный на казнь убийца, конечно, двойники. И тема жизни, утопленной в туманном мареве и «ярко-красных» (у Уайльда) прорывах из нее, доступных двойнику, проходит через балладу.

Конечно, я не собираюсь к обширному списку двойников, приведенному Вами, добавлять еще одного, да, к тому же, такого сомнительного. Я только думаю, что неожиданная строфа должна была иметь какой-то импульс (может быть, самим Блоком неосознанный или забытый; метрические и строфические импульсы часто бессознательны), и пытаюсь такой импульс выявить в совершенно безответственной форме, возможной лишь в личном письме.

Вообще, повторное чтение не ослабило, а закрепило то положительное впечатление, которое было у меня от этого анализа. Он очень тонко вводит в мир блоковского стихотворения, не насилуя текста, а раскрывая его.

Вот Вам первый отчет от перечитывания Вашей книги.

Еще раз повторяю, что рад ее выходу.

Как здоровье Лины Яковлевны (сердечные ей поклоны) и Ваше?

Не забывайте нас. Мы живем «густо», но густота событий создается не нами и не по нашей воле, а предлагается нам. От этого — страшная усталость, которая доминирует надо всем.

Сердечно Ваш                                                                              Ю. Лотман.

Страшные события у Дмитрия Сергеевича поразили меня, как громом2.
О, Господи!..

 

2 Погибла, попав под машину, дочь Д. С. Лихачева Вера Дмитриевна.

 

26

15 февраля 1984

Дорогой Юрий Михайлович!

Я звонил к Вам (безуспешно) на следующий день после Вашего выступления в СП1, хотел написать, но «суета» отвлекла. Пишу сейчас, но уже с менее свежей памятью...

Я хотел поблагодарить Вас за Ваше слово и выразить свою самую добрую зависть к Вам. Она начинается с недоступной для меня по свободе и блеску форме Вашего выступления, благородного по тону и целомудренного, чуждого всего, что «для публики». Вопросы, которые Вы ставите, ОЧЕНЬ свежи и должны внести строй в наши полуинтуитивные подходы к биографии, <по поводу> законов поведения, признаков личности.

Мне кажется, это у Вас — теоретическое извлечение из Вашего, необычайно удавшегося «Пушкина»2. Я почувствовал, кроме того, и скрытый пафос — борьба со стадностью за свободу поведения и право на Личность.

Жаль, что я не читал текста Вашего выступления (если он есть?), и моя дурная память многое из него растеряла. И все же я позволяю себе некоторые без­ответственные вопросы «на полях».

По-моему, основным признаком биографии и личного поведения для Вас является наличие ВЫБОРА. Но за этим стоит уже философия, которая у Вас, вероятно, за бортом доклада? Что есть выбор — детерминистический или индетерминистический? Возможен ли второй? А если первый (детерминизм), то выбор ли это? Может быть, Вы опираетесь в этом на какую-то принятую Вами систему? Какую? Без обнажения этих корней вопрос о выборе неясен.

И почему Вы выдвигаете социальные законы и критерии, отмежевываетесь от «биологических» импульсов с их обрастанием надстройками? Если они не пригодны для биографии народа, то как обойтись без них в биографии лица? Например, любовь или трусость, которые могут строить биографию на любых уровнях, — основаны на биологических силах.

Может быть, правильнее видеть основной признак биографии не в выборе, а в событии с его полигенетизмом, включающим диалектическое соотношение детерминизма и индетерминизма. При таком подходе Ваша «аристо­кратическая» (так?) концепция демократизировалась бы, но момент выбора все же в ней оставался, спасая биографию от стадности.

Нет ли в акцентировании выбора опасности конструктивизма? (Кто-то говорил, например, что лирическое «я» — конструкция, а Громов называл конструкцией блоковскую Прекрасную даму.) Не стоит ли в вопросе о биографии сохранить роль стихийности (в оной — не структура, но — потенция структурности).

Может, я чего-то у Вас не понял или не запомнил, и тогда мои вопросы направлены мимо или только по касательной Вашей мысли. Тогда трижды простите! — Кстати, Вы не касались зарубежных социал-философов и социал-психологов. М. Шелер3, Адорно4, франкфуртские социологи? В Ваш доклад речь о них не поместилась бы, да и тактически была вряд ли возможна, но мне-то интересно...

Простите, дорогой Юрий Михайлович, за это излияние. У меня единственное право на него — настоящая любовь к Вам и нежность.

Крепко Ваш                                                                                Д. Максимов.

Надеюсь сегодня или завтра увидеть Зару и узнать от нее все новости о Вас и Ваших.

 

2 Лотман Ю. М. Александр Сергеевич Пушкин. Биография писателя. Л., 1981 (2-е изд. — 1984).

3 Макс Шелер (1874—1928) — немецкий философ, феноменолог и пантеист.

4 Теодор Адорно (1903—1969) — представитель (вместе с М. Хоркмайером,
Э. Фроммом и др.) Франкфуртской философской школы, возникшей в начале 1930-х гг. (при гитлеризме — за рубежом), политически радикальные представители которой ратовали за свободную личность, соединяли диалектику Гегеля—Маркса с психоанализом Фрейда.

27

19. II. 84

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

Ваше письмо меня не только обрадовало, но и поразило: я и не предполагал, что по моему сумбурному (так как я не сказал и 3/4 необходимого для того, чтобы мои слова сделались понятными) выступлению кто-нибудь смог бы так точно понять его самую — явную и глубинную — суть и так точно определить недоговоренности и недодуманности. Воистину, «как нам дается благодать»1, т. е. так просто, по милости, а не по заслугам нашим. Поэтому я искренне благодарен Вам и за то, что Вы пришли слушать, и за то, что написали. В самом деле, корень в понимании причинности, в «детерминированности».

Наше понятие причинности сложилось между Ренессансом и Эйнштейном, т. е. под воздействием впечатлений от механического мира пространственно-геометрических, физических тел. В ядерной механике оно уже не работает, заменяясь вероятностными отношениями, т.е. существует детерминация для массы частиц, но невозможно ее определить для одной частицы.

Перенесение механистической каузальности на историю себя не оправдывает. Все попытки в этой области «с шумом погибе»2. Вообразим себе кирпич, который скатывается с крыши. В первые сантиметры его траектории он может избрать под влиянием тысячи причин (скользкость крыши, неровности ее поверхности, ветер и пр.) определенное множество траекторий. С каждым сантиметром число возможных «выборов» будет сокращаться, и за несколько метров от земли уже можно будет точно рассчитать его кривую падения и точку удара об землю. Т. е. чем больше проделано пути, тем легче предсказать дальнейшее движение (растет избыточность в системе). Последнее слово текста легче предсказать, чем первое. Если бы эта закономерность действовала в истории, то с каждым веком история становилась бы «избыточнее», т. е. легче предсказуемой. То, что все попытки ее предсказать с позиций разнообразных «единственно научных» концепций неизменно кончались самым плачевным банкротством, свидетельствует не о том, что следует выдумать некоторую новую, «еще более научную» концепцию, а говорит о необходимости понять, что мы имеем дело с совершенно особым объектом, демонстрирующим непривычные для нас формы причинности (ведь и поведение микрочастиц поставило ученых перед необходимостью пересмотреть то, что казалось неотделимо от фундамента науки как таковой).

Подозрительность исторической каузальности в ее нынешнем виде прежде всего проявляется в том, что она неизменно приводит историка к убеждению, что все предшествующие события с неизбежностью должны были закончиться на нем, а его идеи — закономерная вершина всего мышления человечества. Представим себе историка, который излагает историю немецкой культуры от XVI в. до Лессинга. Неизбежным выводом будет, что ведущая закономерность реформации завершается в Лессинге. Но пусть он напишет еще несколько томов и дойдет до Вагнера, Ницше или Гитлера. И его исходная точка — все та же реформация, и те же самые факты изменят свое лицо. Дело не в том (как легко можно было бы отделаться пустой отговоркой), что реформация — явление сложное и в ней есть и то, и другое, и третье. Дело в том, что будущее изменяет прошлое (не трактовку прошлого, а самое прошлое). Это не мистический туман, а простая и даже очевидная реальность. Во-первых, во всяком факте скрыто множество возможностей. Некоторые реализуются мгновенно или в доступное наблюдателю время, некоторые же действуют как замедленные мины (или, знаете, как охотятся на полярных медведей: скручивают китовый ус и замораживают его в жиру, медведь глотает, и спираль оттаивает в желудке и начинает развертываться). Исторический факт не материальная вещь. Он продолжает существовать, пока есть о нем память*. Последующие события его меняют (история движется и вперед, и назад во времени) и будят в нем скрытые пружины. Разве Французская революция XVIII в. не существует сейчас? Разве она не изменилась в ХХ веке? «Исподтишка меняются портреты»3 — не поэтический парадокс, а источниковедческая реальность. Мы все прекрасно знаем, что портреты меняются. И это нельзя свести к тому, что меняемся мы (изменение субъекта) — меняется память, в том числе и память народа, а реальность памяти — реальность истории. Мы имеем дело не с объектом, который, как чугунный брус, — тверд на всем протяжении, кроме раскаленного конца, подлежащего ковке, а скорее — как живой на всем своем протяжении организм, где прошлое и будущее находятся в постоянном динамическом соотношении.

Это, во-первых.

Во-вторых. Усложнение структуры объекта влечет за собой усложнение понятия причинности. Представим себе двух игроков в шахматы, одинаковых по силе, таких, которые при 1000 сыгранных партий распределяют выигрыш 50% на 50%. Можем ли мы однозначно предсказать, кто выиграет одну партию, ту, которую они сейчас начнут? Нет. Закономерность действует в 1000 и не действует в одном случае. Это тривиальный случай, когда говорят, что существует лишь статистическая закономерность (Гегель говорил: «закон выполняется через невыполнение»4). Но значит ли это, что отдельная партия индетерминирована? Видимо, нет. Следовательно, один и тот же факт в разной перспективе может быть различно детерминирован. Но есть существенная разница между приведенным выше примером и, казалось бы, таким же: при подбрасывании 1000 раз монеты количество «орлов» и «решек» тоже распределится 50% на 50%, а при одноразовом подбрасывании результат неопределенен. Разница в том, что в первом случае в закономерность вторгается игра, столкновение двух различных подвижных и друг на друга реагирующих стратегий, воль, интеллектуальных усилий. Это приводит к тому, что с 1001-й партии соотношение может измениться, и один из игроков начнет постоянно обыгрывать другого. Во втором случае непредсказуемость составляет константную величину, в первом она может меняться, расти.

 Теперь представим, что два игрока в каком-то отношении составляют одно лицо (например, две личности в одном человеке, две подструктуры в одной социальной структуре и пр.). У каждой субструктуры своя — конфликтная — стратегия поведения. Но у структуры в целом тоже есть стратегия поведения (она «личность»!). Тогда эта структура высшего уровня оказывается в положении свободного выбора между стратегиями субструктур. Пересечение конфликтных детерминаций и их взаимная игра порождает свободу выбора, зависимость не только от прошлого (каузальную), но и от будущего (целевую), т.е. интеллектуальное поведение. Там, где нет свободы выбора, нет интеллектуальной деятельности.

Механизм, в котором каждая часть детерминирована именно как часть и, одновременно, свободна как целое, включается в сложные, переплетенные комплексы более общих поведений и имеет свое собственное поведение (вплоть до свободы не быть), определяет и место биографии в культуре. Наиболее совершенным примером того, как увеличение контекстных связей не связывает, не замораживает, как это бывает в механическом мире, а раскрывает и освобождает, является художественный текст. Чем больше пересечений и «связей», тем выше непредсказуемость его прочтения. Движение культуры — превращение биографии в творчество. Сырая жизнь сопротивляется, как камень скульптору, но чем больше сопротивление, тем выше одухотворение.

В-третьих (совершенный бред, которым я ни с кем не делюсь). Итак, мы можем выделить различные типы причинности: в стабильных системах, с константным уровнем информации, и в системах подвижных, динамических («играющих») — с возрастанием информации. Первые самодовлеют и имеют симметрические структуры. Вторые симметрично-асимметричны. Например, шахматная патрия может завершиться неожиданностью (прирост информации!). Для этого нужны два игрока — при игре с самим собой неожиданность исключается. Они симметричны, но по позам зеркально противоположны, а интеллектуально различны (асимметрия в симметрии). Всякий раз, когда нужен прирост информации, возникает асимметрия. Для рождения ребенка нужна половая асимметрия, для интеллектуального процесса — асимметрия функций полушарий головного мозга, асимметрия в симметрии — закон художественных структур и пр.

Но и за пределами мира культуры и — шире — биологии действуют те же законы. Симметричные структуры (например, кристаллы) идеально приспособлены для хранения константного уровня информации. Но и асимметрия универсальна. Асимметричны галактики, асимметрична материя как таковая («левая» и «правая» направленность вращения — материя и антиматерия). Это можно объяснить только как механизмы возрастания информации. Мне кажется наивным полагать, что интеллект сосредоточен только в голове человека, и также наивным полагать, что где-то во вселенной находятся другие «человечки». Но то, что разнообразные асимметричные структуры мира суть механизмы разнообразных недоступных для нас форм интеллектуальной жизни, мне представляется естественным. Вся наша планетная жизнь — такое мгновение, что ничего принципиально нового, уникального здесь возникнуть просто не могло успеть. В свое время Вернадский писал, что ученый-геолог, если он не вдается в безосновательные спекуляции, а остается на почве геологиче­ских фактов, не может ставить вопроса о происхождении жизни: как глубоко он ни погружается, он сталкивается с биогенными газами, продуктами жизнедеятельности в разных формах, вся химия земли, на всем доступном протяжении, биогенна. Из этого он делал вывод, что, по крайней мере, для нашей системы «живое» и «неживое» — две исходные данности. Это не означает отмены разницы между жизнедеятельностью рудообразующих бактерий и человека. Я же думаю, что и вне погруженности в мировое интеллектуальное пространство никакая индивидуальная интеллектуальная жизнь невозможна. Это звучит как бред, но на сие есть много вполне прозаических и доказуемых соображений.

Но Вы и так спровоцировали меня на слишком подробное излияние.

Еще раз спасибо. Сердечные приветы Лине Яковлевне. Простите за сумбур.

С любовью. Ваш                                                                          Ю. Лотман.

 

* Не только память людей какого-либо поколения, но и память системы: античная статуя, зарытая и затерянная, еще не откопанная и не найденная, существует в потенциальной памяти. Культура Европы хранит память об античности, даже о тех ее аспектах, которые европейцами забыты навсегда. Прошлое и будущее — одна структура. Пока есть настоящее, прошлое не прошло.

 

 

2 Из Лаврентьевской летописи (год 988).

3 Вольный пересказ начала ст-ния Ахматовой (1940): «Когда человек умирает, / Изменяются его портреты...».

4 Любимая мысль Гегеля, которую использовал и Ленин.

 

28

2 марта 84

Дорогой Юрий Михайлович!

Огромное спасибо Вам за интереснейшее письмо, которое в сущности нужно было бы напечатать.

Отвечу на него немного позже. Нужно собраться с мыслями, а сделать это сейчас трудно. Состояние здоровья Лины Яковлевны ужасное, значительно хуже, чем мое. Все мысли направлены на это, и все, что могу делать, — механическая работа — сверка рукописей и пр.

Повторяю Вам, дорогой Юрий Михайлович, мою большую просьбу. Прочитать мои новые воспоминания об Ахматовой1. Это — нечто вроде «литературного портрета», т. е. нечто имеющее СТИХИЙНОЕ отношение к тому, о чем Вы думаете (это я Вас заманиваю). Напишите мне о моей работе честно и откровенно.

Обнимаю Вас крепко, а Ваше большое письмо ко мне считаю для себя честью.

Ваш                                                                                            Д. Максимов.

Сегодня одна посетившая меня филологическая дама сказала: «Лотман — гениален».

 

29

12 марта 84

Дорогой Юрий Михайлович!

Я ждал такого спокойного состояния, чтобы ответить на Ваше замечательное письмо «как следует». Но такого момента, кажется, не предвидится. Вне и в себе — беспросветно и думать трудно. Особенно трудно думать в Вашем высоком и отвлеченном русле. Я ведь «чувственник» и стараюсь, вернее, могу размышлять поближе к «материи». Поэтому простите за простые слова. Я их не боюсь и, если нужно, готов повторить, например, такую трафаретную и не отмененную для меня фразу: «Свобода есть познанная необходимость», хотя она и не принадлежит к числу «огненных общих мест», о которых писал Блок.

Я не думал над затронутыми Вами вопросами СПЕЦИАЛЬНО и решал их более или менее «в рабочем порядке» — для жизни и работы. Для простоты и во избежание трудностей, вот несколько упрощенных откликов на Ваше письмо:

1. Высокая степень непредсказуемости в истории, по-моему, зависит от того, что определяющие ее детерминанты бесчисленны и разнородны (материальны и духовны), и от их пересечений, которые воспринимаются нами как случайности. Монологический подход к объяснению и предсказанию в истории явно не подходит.

2. Прошлое как бытие в настоящем, как память, прошлое фюр зих, конечно, изменяется, но изменения прошлого в настоящем, прошлого в себе, ан зих1 — не умею мыслить — оно ОБЪЕКТИВНО в своей реализации и в своих потенциях, т. е. неизменно.

3. Вы верите в возможность свободы личного выбора и как будто ставите его в зависимости от субструктуры личности (может быть, проще: «я»?). Но она ведь тоже детерминирована (хотя бы в своем исходе, старте, генезисе). Однако ее детерминация пропущена сквозь всяческие внутренние конфликты и пересечения, что ведет к отрыву от материальных корней (конфликт — покровитель свобод), — к одухотворению. Не сводится ли — думаю я — различие детерминированного и «свободного» выбора к различию уровней детерминации, к ее иерархии — от «материи» к «духу»? Я могу переживать свою свободу не как произвольную игру, а как верность своей «субстанции», которая, кстати сказать, возникла лишь в последнюю очередь в порядке самостроительства.

4. Я тоже (?) гилозоист2. Как таковой, люблю Вернадского и Тейяра де Шардена («Феномен человека»). Верю в возможность внечеловеческого интеллекта. Например, не является ли гравитация «внутри себя» космической мыслью? Или она для этого слишком симметрична?

Простите, если я в чем-то Вас не понял и говорю другим языком. В последнее время я отношусь к себе критически и скептически больше, чем когда-либо.

Обнимаю Вас крепко и дружески.

Ваш                                                                                           Д. Максимов.

 

30

26 марта 1984

Дорогой друг, милый, хороший Юрий Михайлович!

От всего сердца благодарю Вас за письмо. Оно тронуло меня до слез. От Ваших слов становится легче жить. Не только от того, что Вы одобрили мою работу (последнюю в моей жизни или одну из последних), но и потому, что я чувствую в Вашем письме добрую руку помощи человеку, людям (нам с Л. Я.), которые очень, очень в этом нуждаются и чувствуют себя покинутыми чуть не всем миром. Мы с Л. Я. вступили в грозную зону жизни, я отношусь к ней без страха и еще понемногу могу работать, но Л. Я. в худшем, значительно худшем состоянии и почти беспрерывно страдает. Вы понимаете теперь, как нужны нам такие дружеские и добрые прикосновения, как Ваше...

В самом деле, мне в высшей степени важно было, чтобы моя «Ахматова» была у Вас напечатана. О ней писали несравненно подробней, но, кажется, человеческого портрета ее никто не давал. Судьба моей работы имеет для меня моральное значение.

Я очень обдумал Ваши замечания и рад, что они у Вас звучат проблематично, что Вы на них не очень настаиваете. Увы, статью сокращать нельзя, кроме одной странички с «Приморским сонетом».

Я очень понимаю Ваше замечание о том, чтобы не разделять «плюсы» и «минусы» в Ахматовой, а дать их как в жизни — диалектично, смешано. Первый вариант мой был именно таков. Но позже я решил, что образ ее нужно сделать структурней, ударней, поднять над эмпиризмом нашего пассивного восприятия, взглянуть на него глазами нормального читателя, у которого ЕСТЕСТВЕННОЕ желание все-таки судить. Диалектическое, смешанное восприятие очень жизненно, но и опасно в смысле разделения добра и зла, а я склонен к такому «сократизму» и стараюсь сделать его «нежнее». То же — и с началом последней главки. Там — ключевой для меня образ Толстого: чистая вода с соринками. Он все поясняет и нужен мне не только для того, чобы сказать, что я «все-таки» люблю Ахматову, но и для построения ее объективного морального образа.

Хочется мне сохранить и намеки на характеристику Ахматовой как поэта. В ней нет претензии на литературоведческую характеристику, которая в моем контексте была бы неуместной. Но я хотел на этих страницах языком ее поэзии сказать нечто о ее человеческой личности. Кроме того, цитаты, которые я привожу, очень заповедны для МОЕГО восприятия ее, человека-поэта, а ведь я все же «мемуарист» и имею право на некоторую субъективность, а может быть, и «жанровый долг» быть субъективным.

Не сердитесь на меня за мою стойкость по отношению к тексту. Я мог бы не щадить себя в своем, но здесь я все проверил и обдумал (может быть, за исключением некоторых фраз).

Л. Я. Вам обоим сердечно кланяется, а я крепко, по-дружески Вас обнимаю.

Любящий Вас                                                                            Д. Максимов.

Заре — низкий поклон. На днях я говорил с Гришуниным1. Он клянется, что ее прием в Ред. Коллегию Блока ВПОЛНЕ решен. Задержка только за реорганизацией всей коллегии, которая должна скоро состояться.

Если оказий Тарту—Ленинград не предвидится, может быть, мне все-таки послать переписанный текст моей Ахматовой по почте?

 

31

26 марта 86

Дорогой мой Юрий Михайлович!

Уже целую декаду я начинаю Вам писать и бросаю. Мы с Л. Я. в кромешном мраке и в сущности совсем одиноки. Скоро это кончится, но предстоящие
2 месяца совершенно нестерпимы. В близости к страшной и безысходной болезни Л. Я. грешно говорить о себе. Я еще вижу одним глазом, но теперь уже вряд ли смогу работать (если останусь жить). И ночные итоги о себе безнадежны: прошел, как косой дождь1.

Поэтому Ваша память обо мне (статья)2 — большая поддержка, хотя Вы сильно преувеличили хорошее, что обо мне можно сказать (я это хорошо понимаю). От всего сердца благодарю Вас, дорогой друг, если Вы позволяете Вас так называть.

Ваша статья — цельная, душевная, на одном дыхании. Это главное. О крупицах моих сомнений я говорил Вам по телефону и послал через Зару записку с несколькими замечаниями (добавлю к ним непонятный в этом контексте Ваш эпитет о моем «методе»: «спонтанный». Но я ведь признаю законы истории, литературы и подчиняю себя им. Почему же «спонтанный»?).

Но главное мое беспокойство — включенное Вами мое стихотворение. Вы прочитали его, конечно, вне контекста других моих стихов, который мог бы помочь его осмыслению. В его тексте его смысл, видимо, недостаточно проявлен. Поэтому у Вас оно звучит в мажоре, а оно более чем минорное. О беде нашей поэзии, а значит, и моей. Гротескный («декадентски») птицеголовый Тот противопоставлен сияющему пушкинскому Аполлону, который не для нас. Отсюда — беспросветный мрак и ГЛУХИЕ сновиденья (мое исправление «живые сновиденья» — конечно, только шутливый, невозможный эксперимент, шутка, переворачивающая стихотворение вверх дном). Если бы Вы могли вы­бросить это стихотворение вовсе, заменив его самой нейтральной концовкой, я был бы Вам очень, очень благодарен.

Зара в ответ на мое беспокойство сказала, что Вы можете (?) обидеться на эту просьбу. Но я УБЕЖДЕН, Я ВЕРЮ, что это исключено, что Вы меня поймете правильно и не забудете ни на минуту о моей великой благодарности к Вам за память, воистину, добрую, которая мне так жизненно необходима.

Обнимаю Вас крепко. Ваш                                                         Д. Максимов.

 

2 Д. Е. читал первый вариант статьи: Лотман Ю. М. Поэзия науки (К 80-летию Дмитрия Евгеньевича Максимова). // Блоковский сб. 7. Тарту, 1986. С. 3—6. Статья и в печатном варианте заканчивается стих. Д. Е. «Писец». В Блоковском сб. 9 (Тарту, 1989), посвященном памяти Д. Е., опубликована глубокая статья о поэтическом творчестве Д. Е.: Топоров В. Н. Стихи Ивана Игнатова. Представление читателю (с. 22—43).

32

30. III. 1986

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

С искренней болью постоянно думаю о горестях, на вас с Линой Яковлевной обрушившихся. Словами здесь не помочь и даже не высказать ничего. Поэтому молчу.

Я получил Ваше письмо и понимаю Ваше беспокойство. Однако прошу Вас вдуматься в мои соображения, говорящие в пользу того, чтобы стихотворение оставить в публикации. Не буду Вам говорить о том, что после последней корректуры вносить изменения будет очень трудно, если вообще возможно. Дело не в этом. Подумаем о потомках. Я абсолютно убежден в том, что в истории русской поэзии Вы имеете место, а Ваша поэзия имеет место, сверх того, в истории Вашей личности, которая — все это я пишу Вам серьезно, адресуясь в данном случае не к Дмитрию Евгеньевичу Максимову, а к историку русской культуры — принадлежит не только Вам, но и культуре того мира, в который нас бросила чья-то Воля (со своих позиций позитивиста я пишу с большой буквы только потому, что смиряюсь перед Неизвестным). Вам не было угодно публиковать свои стихотворения. Это дело Ваше. Но мне хотелось бы бросить будущему историку, которому и так будет трудно (эпоха без дневников и без писем — эпоха телефонных звонков!), кончик, чтобы он знал, что Ваша поэзия была и что он должен ее найти и найти ей место в той картине, которую он будет восстанавливать и которая будет для нас большой неожиданностью (я всегда думаю о том, как изумились бы современники, прочтя, каким выглядит их время в перспективе ста-двухсот лет; ведь изумился же Баратынский, за­глянув в посмертные рукописи Пушкина, тому, что у Пушкина — «ты не поверишь!» — писал он жене — «были мысли»1; и дело совсем не в том, что он увидал что-то неожиданное. Неожиданно было, что он еще жив, а Пушкин уже умер: ушедший переходит в другое историческое измерение. Если бы он те же тексты прочел при жизни Пушкина, они бы его не поразили). Атеисты во всем, мы не верим даже в потомство и с эсхатологическим упоением повторяем, что «времени больше не будет». А я в потомство верю и не верю в абсолютные катастрофы (их уже много раз ждали в истории человечества перед приходом нового этапа). И я думаю о тех, кто будет нас читать, как мы читаем Нестора-летописца, думаю о тех Ваших читателях и исследователях, которым эти стихи будут драгоценны. И ради них я просил бы не менять текста.

Но, если Вы будете продолжать настаивать, то я, конечно, сделаю все, что Вы прикажете.

Обнимаю Вас. О Лине Яковлевне думаю все время, и если ей до меня, то передайте ей нашу с Зарой любовь.

Ваш                                                                                               Ю. Лотман.

 

33

6 апреля 86

Дорогой Юрий Михайлович!

Простите, что на Ваше письмо (его получил вчера) отвечаю кратко. На другое не способен. Мне никогда в жизни не было так невыразимо тяжело и страшно, как в эти дни — болезнь Лины Яковлевны развивается, каждую ночь дежурят мед. сестры...

Я не могу изменить свое мнение о Вашей замечательной статье, к которой невозможно логически и эмоционально прикрепить это (да и все другие мои) мое стихотворение. Оно — об ином. Мои стихи и статьи — разные ипостаси, которые можно сомкнуть лишь в очень сложном, пространном и неудобопечатном единстве.

Мои «научные» работы — не глухонемые и «вдохновитель» их не птицеголов. Можно оставить (?) несколько слов о существовании поэтической линии у этого историка литературы (меня), так как в ткани статей что-то от этого сохранилось. Но и в моих и в Ваших интересах, чтобы стихотворение в текст Вашей статьи не вошло.

Любящий Вас                                                                           Д. Максимов.

Вот некролог — дело другое. Туда можно бы для иллюстрации приложить даже несколько стихов.

34

20. Х. 1986

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

С волнением читал я Ваши строки. Они очень глубоки и сконцентрировали в себе какой-то исключительно ценный именно сейчас опыт. Боюсь, однако, что всю полноту их содержания и боли можем понять лишь мы «тутешние»: только для переживших всеобщую потерю совести призыв к ней будет болью, а не трюизмом. И все же убирать этих слов не надо — я всегда считаю, что писать следует как бы для себя, а читатель найдется.

Но вот что я добавил бы: в истории литературы этап создания науки о каком-либо литературном явлении есть и отрицание, и продолжение этого явления. Причем сначала заметнее отрицание (бессознательное выводится в сознание), а затем — родство. ВЫ СОЗДАТЕЛЬ РУССКОЙ НАУКИ О СИМВОЛИЗМЕ. В этом Ваша историческая заслуга. Когда Вы начинали изучение, это была еще область критики или случайных высказываний, и Вы сделали из нее раздел науки с богатой традицией, школой, учениками и учениками учеников. И ЭТО ВХОДИТ В ИСТОРИЮ СИМВОЛИЗМА. Сама интенсивность его изучения в последней трети ХХ века доказывает его культурную ценность. Кстати, именно изучение русского символизма, труды о нем в большей мере, чем его тексты, сделали его мировым явлением (научная проза переводится или читается иноязычным читателем легче, чем стихи).

Но в роли зачинателя есть одна драматическая сторона. Мне много раз во время войны приходилось переживать следующее: мы сидим в обороне, каждый день неся потери, отбиваемся, подкреплений не дают, снарядов мало, высунуть нос нельзя, и «та сторона» (всего-то метров 300—500) недоступна, как «тот свет», и кажется такой же нереальной. Так как мы передвигаемся ползком, то масштабы смещены, каждый камень кажется огромным. Но вот назначается наступление. Откуда-то прибывают свежие части, которые после артподготовки (нам и не снилась такая плотность огня) через наши головы уходят вперед, а мы вдруг остаемся среди обозников, которые спокойно разъезжают там, где мы и ползать не могли. Что это мы удержали рубеж, никто не вспоминает. Так и в науке, и это участь всех — то, что давалось с таким трудом, было спорным и смелым, аспирантами наших аспирантов воспринимается как естественное и само собой разумеющееся.

Но сделанное сделано. И не только законная и несколько грустная гордость зачинателя, но и будущая история науки — награда за труд. Горько, но и гордо, что награда эта придет после нас — но ведь нам-то она и не нужна, мы уже получили свое от самой работы. Вот, что я думаю о Вашем огромном (не в объеме, а в смысле дела) труде. И я думаю, что (если Вы не хотите писать о себе) Вы можете и должны сказать о науке о русском символизме, об условиях и трудностях ее развития (ведь помните, что когда я учился, в 1949 г. курс литературы ХХ века был снят вообще, Бялый прочел нам «реалистов» — Бунина, Куприна и др., а Вы Блока и Брюсова). Но ведь Вы выстояли рубеж, тогда, когда он был почти всеми покинут, и именно благодаря Вам возможно сегодняшнее бурное всемирное изучение русского символизма. А с этим связано и место Блока в нашем мире, и место всего начала века. Я мало знаю людей, которые могли бы, «не требуя похвал за подвиг благородный»1, с такой гордостью оглянуться назад.

Обнимаю Вас и люблю. Всегда Ваш                                           Ю.  Лотман.

 

35

25 октября 86

Мой дорогой Юрий Михайлович!

Очень тронуло меня Ваше прекрасное письмо. Вы, конечно, от своего доброго сердца преувеличили мою роль, поистине довольно скромную, но я верю в Вашу искренность и втройне Вам благодарен. Особенно дороги Ваши хорошие слова в бесповоротно-финальную эпоху моей жизни, которая между прочим характеризуется массовым исчезновением моих учеников и чудовищным одиночеством. Из того колодца, в который я попал, говоря трезво и реалистически, нет исхода. Депрессия переросла в мозговое (сосуды, склероз?) расстройство, которое не дает ни жить, ни работать. А вынужденное безделье и одиночество это — конец1.

Простите за эти невеселые слова, которые не могут порадовать людей, хорошо ко мне относящихся. В таком духе я никогда не писал, но нужно быть правдивым.

Крепко-крепко обнимаю Вас и Зару. Не сердитесь, что пишу так кратко. Писать мне так же трудно, как и жить. Мужества на молчание не хватает.

Любящий Вас всем сердцем                                                     Д. Максимов.

 

36

31 декабря 1986 г.

Дорогой Дмитрий Евгеньевич!

Думая о Вас в ночь на Новый год, я хочу еще раз сказать Вам о большой и постоянной человеческой любви, которую я испытываю к Вам уже много лет. Я люблю Вас как человека и как большое явление в истории нашей культуры. То, что Вы сами не отдаете себе отчета в масштабах своей деятельности и своего значения, лишь характеризует ту недоверчивость к себе, которая почти всегда сопровождает подлинно большого человека. Люди, работающие в мирные и непрерывные периоды культуры, строят на этажах, заложенных их предшественниками. Труд предшественников служит как бы пьедесталом для их труда, и здание тянется ввысь. Но те, кто начинал среди руин, могут после себя указать лишь на то, что положили своими руками. Это гораздо менее импозантно по виду, но это ИХ труд, это их лепт вдовицы и именно благодаря им следующие за ними уже не начинают на пустыре.

«Жизнь без начала, без конца»1, но надо верить в «начала и концы». Жизнь по природе своей несправедлива, поскольку равнодушна к справедливости. Но надо верить в справедливость. И я верю, что и Ваш подвижнический труд и наши труды — учеников Ваших и других наших учителей — имеют смысл, так как кому-то впереди помогут и кем-то будут продолжены.

А ко всему хочу добавить, что мне мучительно думать о том, как Вам бывает больно физически и тяжело душевно. Если это хоть немного может Вам помочь, то помните это.

Обнимаю Вас ото всей души.

Ночь на 31 декабря 1986 г. Тарту. Ваш                                        Ю. Лотман.

 

 

37

26. I. 87

Дорогие друзья, Зара и Юрий Михайлович!

Не только тронула, но потрясла меня ваша присылка Блоковского сборника — сверхлестная для меня статья Юрия Михайловича1 и необычайная, невиданная мною надпись Зары. Пишу посредством диктовки, так как перо не лезет в мои искаженные пальцы. Болезнь остановилась на месте — ни взад, ни вперед. Даже читать не могу, в том числе и такую важную для меня статью Зары.

 Статья Юрия Михайловича и теперь, как и в прошлый раз, воспринята мною с необычайным волнением, хотя я считаю себя не «деятелем культуры», а прежде всего литературоведом. (Хорошим или плохим — особый вопрос.)

Концовка статьи, как я уже писал, могла быть другой, тем более, что одно из замененных слов последней строчки стихотворения меняет его смысл­2. Но и в таком виде эта статья для меня радостна.

Обнимаю Вас от всего сердца, дорогие друзья!

 

2 См. письмо 31.

 

Публикация, подготовка текста,
вступительная заметка и примечания Б. Ф. Егорова