ВОЙНА И ВРЕМЯ

анатолий сафонов

Солдатские мемуары

Анатолий Егорович Сафонов родился в 1921 году, был призван на военную службу в артиллерию и прошел всю войну, окончив ее в чине гвардии ефрейтора. Он служил связистом и разведчиком, был дважды ранен и контужен.

После войны закончил Московский индустриальный техникум с педагогическим уклоном и работал в системе Трудовых резервов, преподавал в технических училищах. С 1959 по 1981 год, до выхода на пенсию, был учителем технического труда и черчения в школе № 9
г. Вологды. Умер в 2009 году.

Мы печатаем фрагменты из его воспоминаний.

Двадцать второе июня 1941 года — день нападения фашистской Германии — начался для нас обычно. После подъема шли на плац делать обычную утреннюю физзарядку. День выдался теплый, солнечный, чистое голубое небо. Аккуратно выполняются упражнения, мелькают белые нательные рубашки в ровных рядах, с наслаждением вдыхаем свежий, бодрящий утренний воздух, любуемся голубым небом. Неожиданно в небе услышали нарастающий гул самолетов. Задрав головы, на большой высоте увидали два самолета. Нарушая тишину, как-то необычно ударили зенитные орудия. Небо покрылось морем белых облачков-разрывов. Не зная, что происходит, стояли и с любопытством смотрели. В души закралась тревога. «Это происходят учения», — стали говорить все.

Самолеты, сделав разворот, пошли на снижение. Вдруг раздалось несколько оглушительных взрывов. Как узнали позднее, это были фашистские самолеты и бомбили неподалеку находившийся завод «Большевик». <...>

Официально о начавшейся войне узнали, прослушав в двенадцать часов дня правительственное сообщение по радио. Сразу же на складе получили винтовки, патроны, противогазы, каски, саперные лопатки. Вечером с материальной частью погрузились в эшелон и отбыли на запад. Настроение боевое: моментально разобьем фашистскую гадину, война долго не пройдет. В то время не представляли, какой сильный и коварный враг. На второй день войны вы­грузились западнее города Тернополь. Едва успели разгрузиться, заехать в расположенный рядом лесок и замаскироваться, как налетели вражеские самолеты. Стали бомбить станцию. Благодаря быстроте и четкости разгрузки удалось за­благовременно уйти из-под бомбежки. С ходу оборудовали огневые позиции батарей, заняли оборону. Было тихо. Высланный дозор докладывал, что противник не замечается. <...> Неизвестность, томительность ожидания и зловещая тишина действовали угнетающе. Утомленных, под утро стал одолевать сон.

<...> Разведка доложила, что враг изменил направление. Прорвал слабо укрепленные фланги, обходит. <...> Проселочными дорогами с предосторожностью стали выходить из начавшегося окружения. Впервые на ходу завтракали из походной кухни. <...>

Первый бой

Враг наседал. В полдень, даже не копая укрытий для орудий, прямо в клеверном поле развернулись и дали бой фашистам. Орудийные расчеты заняли места у пушек, быстро подготовились к стрельбе. Распряженных коней отвели по соседству в небольшую балку. Все остальные выдвинулись вперед, окопались. Перед нами сбоку небольшое село с протекающим ручьем, вдоль него уже заняли оборону пехотинцы. В сторону врага возвышалось поле и упиралось в лесок. Позицию выбрали удачно. Только заняли оборону, как услышали приближающуюся стрельбу вражеских орудий и минометов. Фашисты обрушили огонь на село. Следом из леса показалась пехота противника. Фашисты двигались цепочкой во весь рост, нагло, не прикрываясь, на ходу давая очереди из автоматов.

Дана команда не стрелять, мы притаились, выжидали. Расстояние сократилось. Подпустив врага, занявшие оборону по соседству с нами пехотинцы открыли интенсивную стрельбу из винтовок и пулеметов. Фашисты не рассчитывали встретить такого мощного и неожиданного огня. Просчитались и быстро отступили обратно в лесок. На какое-то время наступила тишина. Ободренные, мы ликовали. Короткое затишье разнеслось громовым эхом. Лавина огня обрушилась на наши укрепления. Выстрелы, свист снарядов, вой мин, разрывы. Все это слилось в сплошное уханье и содрогание. Затянуло дымом. Появились раненые, но пехота рубежей не сдавала.

Неожиданно левее села, напротив нас, вновь появились фашисты. Шли отдельными группами, наклонившись вперед. Рукава рубах закатаны до локтя, автоматы в руках, сбоку болтаются какие-то металлические цилиндры. Позднее узнали — противогазы. У отдельных каски на головах и блестят на солнце, у других пристегнуты к поясу. Те, что с касками на головах (почему-то сразу создалось впечатление), как нарядившиеся черти. Впервые так близко рассмотрели фашистов. Расстояние сокращалось, нами овладело волнение. В напряженной тишине по цепи передали: подпустить поближе, стрелять по команде. Винтовки положены на бруствер, целились. Фашисты, не подозревая засады, думали обойти село и пехотинцев сбоку. Расстояние сократилось до 50—80 метров.

«Огонь!» — прозвучала команда. Ударил дружный залп. Сраженные меткими выстрелами, ткнулись в землю шедшие впереди фашисты. На мгновение наступавшие замерли. Неожиданная плотная стрельба из укрытий остановила фашистов. Дрогнув, бросились удирать, отстреливаясь, падая и спотыкаясь. На поле остались трупы.

Первая встреча с врагом, первый скоротечный бой. Мы выиграли. Возбужденные и радостные, испытавшие уверенность. Первый страх прошел. Опомнившись, немцы выкатили на опушку леса пушки для прямой наводки, обрушив шквал огня. Впервые увидел рядом рвущиеся снаряды и мины. Необстрелянному, неопытному, много<е> не понимавшему, любопытно посмотреть. То и дело высовывался из ячейки. Осколки с визгом пролетали и тыкались в землю. Затянуло дымом, на зубах скрежетала земля, до тошноты пахло толом. В ответ ударила наша батарея. Шелестя, полетели снаряды. Огонь вели по немецким пушкам и лесу. Батарейцы стреляли слаженно, точно. Снарядов не жалели. Отвели душу за все невзгоды маневров и отхода. Со стороны немцев реже стали выстрелы и наконец затихли. Эта победа придала мужества и уверенно­сти. <...>

Вскоре узнали: находившаяся правее вторая батарея окружена и уничтожена. Фашистские танки обходили и нашу батарею, беря в кольцо окруже-­
ния. На какое-то время <мы> опередили и вырвались через горловину окружения. Потерь не было.

Тяжесть отступления

На проселочной дороге и ее обочине образовалась колонна из различных подразделений. Все перемешалось и двигалось в одном потоке: орудия, повозки, верховые и пешие. Двигались долго, постепенно рассасываясь и упорядочиваясь. Поздно вечером в поле сделали привал. Коней не распрягали, сняли удила и дали возможность кормиться клевером. К общему удивлению и радо­сти, отыскалась походная кухня. Повар, проворно орудуя черпаком, разливал всем в подставленные котелки крупяной суп. Не думали, что последний раз довольствовались из кухни. В дальнейшем события сложились так, что кухни больше не видели. Поев, смертельно уставшие, попадали на землю. Отдых короткий. Вновь выступили. Большим усилием воли заставляем себя передвигаться. На лошадей смотреть жалко, насилу тянут повозки и орудия.

<...> Отдыхая, винтовку положил возле себя на землю. По команде «поднимайсь» встал и заковылял к дороге. Вдруг как электрическим током передернуло, почувствовал: не хватает обычной тяжести винтовки на плече. Винтовку оставил, где лежал. Откуда только взялась сила? Побежал обратно, не чувствуя боли в ногах. Винтовку захватил один из бойцов. Увидав бегущего и возбужденного меня, кричит: «Возьми, разиня!» Обрадованный и сконфуженный, взял винтовку, накинул ремень на плечо, крепко прижал к боку. В дальнейшем,
в каких бы ни был переплетах, такого не случалось.

Мужества и выносливости у нас было достаточно. Однако в начале войны преимущество было у врага. Подвижностью и маневренностью враг опережал. Танки и мотоциклисты все время обходили и наносили неожиданные удары с флангов и с тыла.

Лошади, загнанные, стали падать. Нам, принявшим первый натиск врага, стало ясно, какая может быть подвижность, скорость, выносливость и надежность запряженных к орудиям и повозкам и измотанных лошадей против стальной громады танков. На лихой тачанке против стали и брони устоять трудно. Не те времена и не та война.

К полудню вошли в большое село, сплошь забитое отступающими. Устроились возле дома, в котором, оказалось, размещалась пекарня. Женщины-пекари вынесли буханки свежевыпеченного хлеба. Погодя принесли сливочного масла. Как мы были благодарны этим добрым женщинам. В глазах их тревога и сочувствие.

Достать воды для лошадей — проблема, возле колодцев большое скопление. С трудом набрав воды, напоили лошадей, поделились хлебом. Распряженные кони стояли у повозок. Первый раз за все время сняли разбитые сапоги. <...> С босыми натруженными и кровоточащими ногами залезли в тень под повозки отдохнуть. Какое блаженство! Однако оно оказалось недолгим. Над селом появился немецкий самолет. В дальнейшем узнали, что этот самолет прозван «рамой». «Рама» без конца кружила над селом. Чего это она кружит? Недоумевая, подняв головы, выглядывали из-под повозок.

Неожиданно в воздухе над селом раздалось несколько оглушительных разрывов, образовав черные клубы дыма. Опытные и бывалые бойцы предупредили: сейчас начнется обстрел. «Рама» корректирует стрельбу. Действительно, на село обрушился шквал огня. Снаряды рвались везде: в селе и по дороге, ведущей из него. Поднялась сумятица. В спешке и тесноте разворачивали повозки орудия. Все спешили выехать из-под обстрела. Образовались заторы и пробки. Скопление большое. Разрывы снарядов косили людей и лошадей. Оказавшись внезапно в ловушке, бессильны были что-нибудь сделать. Понеся потери, батарея вырвалась из-под обстрела и в беспорядочном потоке выехала за село. <...>

Ранение

Потрепанные войска перемешались, были плохо управляемы. Враг это чувствовал и наседал, не отрываясь. Во время одного из минометных обстрелов острая боль обожгла пах правой ноги, в сапоге появилась сырость. Упав на бок, я стащил сапог, трясущимися руками расстегнул ремень. Липкими от крови руками достал из противогаза пакет первой помощи. Стараясь не шевелиться, стал обтирать кровь возле раны. Увидел, как торчит светлый осколок величиной с ноготь. Стиснув зубы, нащупал шероховатую поверхность и с силой дернул. От боли в глазах поплыли красные круги, кровь пошла сильней. Наложил подушечку и плотно перебинтовал. Морщась, поднялся, опираясь на винтовку. <...>

Повернули на Бердичев. Левой рукой я ухватился за повозку, правой опирался на винтовку, с трудом ковыляя. Подумалось: все, конец, больше нет сил... Мысль о плене встряхнула, заставила поднять голову. Ездовой на повозке дремал, опустив голову. Подняв брезент, я увидел, что в повозке раненые. Сунул винтовку и с трудом забрался под брезент. Ни разговоров, ни стонов не слышно, подумалось — уж не мертвецы ли, поскольку лежащий рядом показался холодным, но на большее сил не хватило, моментально уснул. Проспал несколько часов. Боль в ране притихла. Незаметно вылез и вновь заковылял рядом с повозкой. Взгляд наткнулся на знакомые лица. Расталкивая идущих
и дремлющих на ходу людей, стал пробиваться к своим. Старослужащий, ездивший на пекарню за хлебом, узнал меня и, спросив про рану, помог забраться на повозку. Она была нагружена металлическими ящиками с патронами и чемоданами с личными вещами. Где шли владельцы чемоданов — неизвестно.

В повозке осмотрел рану — из-под запекшейся корки сочится кровь. Ездовой оказался душевным человеком.

— Подожди, у меня есть немного спирта. — Он протянул флягу. Я аккуратно протер рану, наложил новую повязку, оставшийся спирт выпил. Колотил озноб. Ездовой накрыл меня попоной, от которой сильно пахло лошадиным потом. Согрелся, стало легче. <...>

В Киев въехали с большим трудом. Тесноту и скученность усугубляли эвакуация оборудования и больших стад скота. Оставив нас в одном из переулков <...>. Появились представители из 168-го артполка резерва главного командования, отобрали нужных специалистов, построили и повели по мосту через Днепр в Дарницу. <...>

На Волховский фронт

Как мобильное подразделение резерва Главного командования в связи с осложнением обстановки под Ленинградом мы были переброшены на Волховский фронт. <...>

Тяжело было ехать по только что освобожденной территории. Полное опустошение: населенные пункты сожжены и разрушены, торчат одиноко лишь печные трубы. Поразили ровные ряды могил «завоевателей» — лежат под наспех сбитыми крестами с накинутыми сверху касками. Кощунством казалось, что для крестов использовали нашу веселую русскую березку.

Движение медленное, дорога переполнена эшелонами, мешают постоянные бомбежки. Не обошлось без происшествий. Ночью остановились на одном из разъездов за станцией Санково. От сильно натопленной печурки душно, поэтому приоткрыли дверь. В щель просунулась голова бойца второй батареи: «Хлопцы, песку надо?» Не поняли, какого песку. Не дожидаясь ответа, он пояснил: «Сигайте с котелками в соседний вагон, там сахар». Несколько человек взяли котелки, выскочили, утопая в снегу. Дремавшие поднялись, вагон оживился. Добытчики вернулись, эшелон тронулся. Насытившись вдоволь сладким, все погрузились в спячку. На очередном разъезде вновь остановка. На соседний путь прибыл эшелон со штабом полка. Каким-то образом пропажу песка обнаружили и сообщили в штаб. Срочно провели расследование, обнаружили виновника, того самого бойца второй батареи.

По эшелону прокатилась команда: «Выходи строиться!» Выскакивая в глубокий снег, чертыхаясь и чуя неладное, построились на полянке у самой железной дороги. Караул с карабинами наизготовку привел арестованного. Комиссар полка Махмедов в накинутой на плечи черной бурке говорил речь:

«Перед вами мародер, обесчестивший звание воина. Этот человек может подвести в любую трудную минуту. Считаю его поступок омерзительным и предлагаю расстрелять мародера».

Все молчали, потупя взоры. Раздалась команда: «Раздевайся, мародер, снимай сапоги». Воцарилась гробовая тишина. Провинившийся снял шинель, сапоги и стоял в одних портянках. Караул поднял карабины. По строю прошло чуть заметное движение. Вновь взял слово комиссар: «Как, будем расстреливать мародера?» И он же прервал затянувшееся молчание. «Едем на фронт, пусть мародер кровью в бою искупит свою вину». Все вздохнули с облегчением. Бойца направили в штрафную роту. В первом же бою он был легко ранен
и вернулся в свою батарею. Позже его не раз спрашивали, что чувствовал, когда вели на расстрел? Все не верил, что расстреляют, пока не услышал команду раздеваться. «Ноги обмякли, стали трястись, насилу снял сапоги». Это был поучительный урок.

Первое знакомство с Волховским фронтом убедило, что воевать придется в лесисто-болотистой местности со сплошным бездорожьем. Разместились в районе совхоза Коминтерн, напротив отвоеванного врагом плацдарма. Получили зимнюю форму, фронтовое питание, и сразу стали не страшны глубокие снега и морозы. В поисках НП с нужной видимостью долго пришлось пробираться через незнакомый лес, где нечетко еще обозначились границы переднего края, и внезапно наткнулись на немцев. Сперва думали — свои, хотели направиться к увиденным силуэтам, но по разговору поняли — враг и бухнулись в снег, под укрытие упавших деревьев. Немцы от неожиданности тоже растерялись, кинулись бежать. Опомнившись, мы сделали вдогонку несколько запоздалых выстрелов. Когда волнение улеглось и встали из-за укрытия, увидели оставленные пилу и топор. Видимо, приходили за бревнами для блиндажей.

Наконец поиски удались. Для НП нашли подходящую елку, с которой хорошо просматриваются противоположный берег Волхова и шоссейная дорога вдоль него. С елки видно все. Метр за метром просмотрели весь берег, обнаружили замаскированные доты и дзоты. Данные на батарею — и вот уже летят стокилограммовые «огурчики», разбрасывая вражеские укрепления. В глубинке у врага находится железнодорожная станция Чудово, превращенная в сильный опорный и перевалочный пункт по снабжению всей немецкой группировки. Разделяющие 18 км для гаубиц не помеха — авиаторы корректируют, батарейцы крушат скопления войск и техники.

Передний край противника успешно бомбили знаменитые «кукурузники», прозванные немцами «черными Генрихами». Самолет снижается к самым вершинам елок, выключает мотор и как бы подкрадывается к противнику, сбрасывая на цель бомбы. Хорошо помнится один ночной, поначалу напугавший разговор:

«Делаем еще по заходу».

«Хорошо», — донеслось откуда-то сверху, и не сразу понял, что это летчики при встрече с выключенными моторами обменялись репликами.

Но и враг засек нашу батарею. Начались артминналеты. Во время одного из обстрелов убило старшину Михайличенко. <...> Он был уже младшим лейтенантом и командиром огневого взвода. Не стало и Баранова, честного и прямого в суждениях служаки. Между батареей и НП в единственном уцелевшем доме деревни Ефремово разместили промежуточную связистов. Один из снарядов попал в угол дома. Когда прибежали бойцы, связист Собко лежал на полу с пробитым насквозь горлом, а его молоденький напарник Батурин бегал по комнате, закрыв лицо окровавленными руками, и голосил что есть мочи. Щепки от стены впились ему в лицо. Вытерли лицо, увидали занозы, успокоили: ничего страшного, а Собко отправили в медсанбат.

Были и глупые смерти. С началом весны стали вытаивать мины и снаряды, брошенные врагом. Идя на батарею, два связиста заспорили, полетит ли мина, если выстрелить в нее сзади. Положили мину на пень, отошли метров на пятнадцать, прицелились из карабина и выстрелили. Мина подскочила и разорвалась. Стрелявший упал, насмерть пробитый осколком. <...>

День за днем

Волховский фронт пришлось чуть ли не весь исползать вдоль и поперек. Маневренность и неожиданное появление наших мощных гаубиц на том или ином участке вносило сумятицу в действия неприятеля, лишало его прочной обороны. Располагались батареи обычно не на самой передовой, а километрах в 5—8 от нее, стараясь найти прикрытие от вражеской авиации понадежнее; и каждый раз перед нами вставали две очень важные задачи: найти надежный НП и организовать с ним бесперебойную связь. Однажды ночью в районе деревни Новой, нагрузившись до предела катушками и протягивая связь, спрятались от очередного обстрела в роще, среди величавых старых берез. С первых шагов поразило, что земля неровная. Ткнулись в землю между буграми, всматриваемся, куда же попали? Вспышки снарядов высветили одиночные кресты — угодили на деревенское кладбище. Связист Овдиенко из-за соседнего бугра говорит: «Застукало нас, Толик, так что убьет и нести не надо». Лежу между бугорками, навалив на голову катушку, удобно и не дует, прислушиваюсь к пролетающим осколкам и отвечаю: «Да, лежат под нами захороненные люди и не ведают, что тут творится». Мысленно додумываю, что, может, и самим придется через мгновение лежать здесь неподвижно.

Как ни старались тянуть связь наикратчайшим путем с выбором менее опасных участков, сделать это трудно. Связь постоянно находилась под обстрелом и рвалась, связисты буквально не сходили с линии. Под Новой самый короткий и сухой подход к НП был вдоль стоявшей когда-то высоковольтной линии, но одиноко торчащие над мелколесьем столбы были хорошими ориентирами и пристреляны врагом. <...>

Немцы известны пунктуальностью, даже бомбежку в первый год войны проводили точно по расписанию, с обязательным перерывом на обед. Мы использовали эти перерывы для доставки боеприпасов и различного снаряжения. Доставка продуктов тоже связана с риском. Продукты получали на батарее раз в пять дней, пищу готовили сами поочередно. На НП и промежуточной с нетерпением ждут посланных людей. Добрались благополучно — радость и своего рода праздник. Крупу, картошку, муку, горох, жир сразу откладывали отдельно — это шло в общий котел, остальное — хлеб, сахар, консервы, если были, — делили поровну. Как бы тяжело и голодно ни было, делили честно. <...>

Под Киришами огневые оборудовали в густом и высоком ельнике, километрах в пяти от передовой, а подходящий НП нашли с трудом — одинокую размашистую елку в низкорослом лесу. Землянку промежуточной подыскали готовую, оставленную немцами. <...>

Снаряд угодил в ствол елки, на которой был НП. Сидевший там разведчик Костя Биценко упал вместе с подрезанной елкой, но отделался легко: лишь придавило ветками да руку сломало.

Рядом с промежуточной землянкой обосновались зенитчики. Противник сразу их обнаружил, связь во время обоюдной перестрелки рвалась постоянно. Только я вернулся с повреждения, на очередной обрыв выбежал связист Сорока. Противник интервалы между налетами меняет, не угадать. Сорока оказался накрыт разрывами. Мы с Симаком побежали к нему. Пробегая мимо зенитчиков, видим, как из котлована вытаскивают убитых и раненых. Малинник за батареей весь почернел и прибит к земле, кругом воронки, со дна их идет дымок. Среди воронок лежит на боку согнувшийся Сорока. На ноге выше колена узенький брючный ремень. Видимо, первым налетом его ранило в ногу, он сел, стал накладывать жгут, а следующая мина изрешетила всего. На плащ-палатке перенесли его к шалашу, позвонили на батарею. Пришел политрук Сторожко с бойцами. Взяли из кармана документы, захоронили неподалеку от шалаша под березой, отдав последний фронтовой долг. Первое время, пока не были созданы похоронные команды, хоронили как придется, чаще в подвернувшихся воронках. А сколько осталось вовсе непогребенных при отступлении!

Вместо погибшего пришел Коля Гордуновский, с которым мы бок о бок прошли до конца войны.

От прицельных обстрелов стало невмоготу. Прибегает с линии Симак, весь забрызганный кровью. Взволнованно рассказывает: «Бегу, а впереди меня связист соседей. Так ему мина прямо в голову попала. Рвануло, и головы как не бывало. Он еще несколько шагов пробежал, меня всего забрызгал». Да, каких только видов не довелось нам видеть, но этот случай потряс воображение. Вспоминаю, как мина угодила солдату в ключицу, но не взорвалась, и хирургу пришлось делать ювелирную и опасную операцию. <...>

Связь постоянно рвалась. <...> Выбежал на линию, обрыв обнаружил вдоль расположенной высоковольтки. Кругом вспаханная от разрыва снарядов земля, кустарник посечен и опален. Концы линии разбросало. Сколько требовалось хладнокровного расчета, сообразительности и быстроты. Вся воля подчинена одному — скорей устранить обрыв. В любое мгновение последует накрывающий обстрел. Связь восстановлена, перебежками обратно, миновал деревню Новая. За спиной услыхал нарастающий гул самолетов, на бегу обернулся, посмотрел. Низко из-за леса, выдерживая строй, группа за группой летели немецкие бомбардировщики. Много, очень много. Сплошной лавиной в воздухе смерть пауками нависла. Оглядываюсь, самолеты, приближаясь, изготовились на бомбометание. Впереди чистое поле, надо успеть к оврагу в укрытие. Делаю последний рывок, за спиной уже слышу вой сброшенных бомб. С ходу прыгаю вниз в первую подвернувшуюся траншею. Мимоходом вижу бегущих от оврага людей наверх в укрытие. Машинально подумал, что успеют. В это же мгновение земля содрогнулась от оглушительных взрывов. Началась бомбежка. Лежу, вытянувшись на животе, в траншее. Подбрасывает взрывными волнами, осыпает землей и осколками. Воздух наполнился тошнотворной гарью тола, перемешанной с землей. Во рту земля, от сплошного уханья разрывов давит уши, невыносимо кружится голова, трудно дышать. Оглушенные уши насилу уловили одинокий взрыв последней запоздалой бомбы и гул уходящих самолетов. Все смолкло — тишина. В обалдевшей голове сознание — жив. С трудом поднялся на колени, земля ссыпается за ворот. Опираясь руками, стал на ноги, прислонившись к кромке обвалившегося бруствера. Мутным взглядом осмотрелся. Дым еще не рассеялся, все потемнело, стояла удушливая чернота, кругом большие воронки. Зеленый овраг изменился и почернел. Людей не видно. Да, попал в самый центр бомбежки. Не успей к спасительному окопчику, перемешало бы с землей.

Но несмотря на то что стервятники так много сбросили фугасных бомб на пустое поле, только часть попала в овраг, где были люди. Наверное, прилетели и доложили: разбомбили батареи и большое скопление войск. Шиша два! Однако удивляться не приходилось: заметив, фашисты охотились, бомбили и обстреливали даже одного человека. Маскироваться необходимо тщательно. Время предельного напряжения, отдача душевных сил вырабатывала волю. После каждого обстрела и бомбежки выходишь иным человеком, умеющим управлять своими чувствами, умеющим держать над собой контроль.

Впервые увидал заградительные отряды. Бегу по линии, за кустом сидит боец с автоматом, бегу дальше — вновь такая же картина. Не вытерпел, спросил: «Чего спрятался, сидишь?» Один мне ответил: «Что надо? Проходи». В трудное время, пока не наступил окончательный перелом в нашу пользу, они сыграли определенную роль. Трудно было судить, как они чувствовали себя морально. Вынуждены были стрелять при отступлении бойцов, порой попавших в штрафные роты по недоразумению и нелепости.

Добровольцы

Все лето 1942 года наше подразделение вело кровопролитные бои по овладению Киришским плацдармом — узкой полоской берега вдоль Волхова. Плацдарм был как заноза в теле нашей обороны — мощно оборудованный, обнесенный колючей проволокой, с заминированными подступами, где каждый метр был пристрелян и при необходимости получал мощную артиллерийскую обработку с другого берега.

Наша позиция была невыгодной: неглубокие траншеи, отрытые среди болот, постоянно заливались водой. Единственный сухой путь к передовой — железнодорожная насыпь. Но ее держали под постоянным контролем враже­ские снайперы и наблюдатели, замаскировавшиеся в хаосе балок и ферм взорванного моста через Волхов. Ровная и чистая луговина с реденькими кустами была нейтральной полосой.

Много раз поднималась в наступление пехота и отходила, неся большие потери. В конце лета поступил приказ овладеть вражескими дзотами вдоль насыпи. Начали организовываться добровольческие группы из артиллеристов. Политрук батареи Сторожко собрал бойцов. От каждой батареи полагалось по три добровольца. Вызвались пойти бойцы Галушко, Смирнов и я. Знали: шанс остаться живыми и невредимыми невелик.

Добровольцев полка собрал комиссар Ольшанский, еще раз поведал о сложности обстановки. Сдали документы. Я подал заявление: «Хочу идти в бой коммунистом» и был принят в ряды партии.

На батарее получили гранаты и цинковые ящики с патронами, повар сытно покормил нас. Пробираясь на сборный пункт к штабу дивизии, решили сократить путь и вышли на насыпь. Прошли несколько десятков метров, как из-за леса вынырнули два «мессера» и, сделав разворот, дали длинные пулеметные очереди. Спасло предчувствие: заметив самолеты, успели перебежать рельсы и залегли по другую сторону бровки. Пули с противным свистом прошили насыпь, обдав наши головы песком. Подумалось, что вот все и кончилось...
Выругав в душу стервятников, поднялись на натруженные ноги, пошли дальше. Сделали несколько шагов, смотрим: «мессеры» делают разворот и заходят с другого бока. Вновь перебежали бровку, ткнулись головами в насыпь. Поняли, что по удобной насыпи не пройти, и перебежали в лес, в низину.

Около штаба уже собрались группки добровольцев. Их передвижение и сосредоточение, очевидно, не осталось незамеченным. Над самыми макушками елок прошли самолеты, переворачиваясь с боку на бок, они явно вели разведку. Кто-то не выдержал, выстрелил, и тотчас поднялась беспорядочная пальба. Из землянки выбежал офицер и срывающимся голосом приказал стрельбу прекратить. «Мессеры», сделав несколько кругов, улетели.

Последовала команда — подойти к генеральской землянке, перед которой была крохотная лужайка. Вышел генерал, осмотрел нас, затем сказал: «Времени в обрез, приступаем к разъяснению боевого задания». Суть операции была простой: под покровом короткой северной ночи незаметно подползти к неприятелю и выбить его с укрепленных позиций.

Действовали две группы. Первая, приданная пехоте, наносила основной удар по направлению к мосту. Вторая, меньшая, группа выползала незаметно с левого фланга к траншеям противника, чтобы не дать ему возможности перебросить подкрепление к мосту. В случае успеха первой группы отступление немцев было возможно только по дороге, и они попали бы в засаду. На прощанье генерал сказал нашей группе: «Если фрицы будут отступать, вы не зевайте, снимайте с них штаны».

В сумерках вышли в район действий, саперы сделали проходы в проволочном заграждении среди мин. Когда стемнело, подползли к немцам. Ползли долго, луговина была сплошь в воронках, залитых водой. Много трупов — своих и чужих, стоит тошнотворное зловонье. То и дело взлетают ракеты — при каждом щелчке замираем, распластавшись. Но вот подползли к передовой траншее. Рассредоточились — кто в воронку, кто за ивовый кустик. Стали ждать действий первой группы. Взвились две красные ракеты как сигнал
к атаке, началась стрельба, которая слилась в единый гул, из которого выделялось глухое стучание крупнокалиберных пулеметов. Передний край превратился в красочный фейерверк. В темноте высвечивались силуэты бегущих в атаку добровольцев.

Один за другим смолкли два дзота. Третий, расположившись в глубинке, извергал море огня. Враг опомнился. Было заметно, как в траншее перед нами готовится переброска подкрепления.

Нервно посматриваем направо, ждем сигнала. Взвивается зеленая ракета, и вместе с командой дружно ударили автоматы, в траншею полетели лимонки. Замешательство сорвало переброс подкрепления и позволило наступающим за­крепиться в захваченных дзотах. Для прояснения обстановки командир нашей группы отправил Смирнова в штаб. Тот вернулся с приказом возвращаться. Неподалеку от своей траншеи врагу удалось нащупать группу. Разрывные пули крупнокалиберного пулемета ударялись о ветви находящихся спереди кустов
и рвались. Нас это сбило с толку: показалось, стреляют наши, прикрывают отход. Уверенно поползли к проходу в проволочном заграждении и там попали под неотвратимые пулеметные очереди. Один убит, двое раненых. Доползаем до траншеи, переваливаемся через бруствер и шлепаемся в воду. Устало, какими-то другими глазами смотрим друг на друга. Командир устало усмехается: «Молодцы, хлопцы! Расходитесь по батареям».

Около своего НП, прямо перед входом в землянку, расслабленно опускаемся на землю. Выходит <комбат> Ющенко: «Ну что, добровольцы?» Дает команду отдохнуть, привести себя в надлежащий вид, получить документы и отправляться на свои посты. <...>

Еды явно не хватало. По соседству расположилась пехотинская кухня. Бегу раз по линии, возле походной кухни на земле увидал свеклу. Худой и согнутый, заросший щетиной старик-повар разрешил взять. Притащил этой свеклы охапку. <Боец> Савченко обрадовался: «Добрые буряки, будем их печь на углях в печурке». Что поделаешь, когда есть охота, пекли и ели.

Только что прибежал с линии, время было полдень. Авиация противника, как всегда пунктуальная, была на обеде. В голубом небе кружилась одна «рама». Предупредил Савченко: «Не вздумай печь буряки, „рама“ высматривает». За­брался в угол нар, накрылся шинелью от назойливых комаров, моментально уснул. Сны никогда не снились, а тут сразу сон. Вроде меня две санитарки
в белых халатах берут, раненого, на носилки. От такого неприятного сна сразу проснулся, откинул от головы шинель и рассказал Савченко. Он сидел с подвязанной телефонной трубкой у меня в ногах на краю нар. Спина его закрывала печурку. «Да, неприятный сон», — промолвил он, не поворачиваясь. Натянув вновь шинель, стал засыпать. Вдруг сквозь сон слышу сильный взрыв и сразу почувствовал — придавило. Не могу сообразить, что случилось. В ушах невыносимый шум, голову давит, не могу повернуть плечи, стал задыхаться. Сознание не потеряно. Пошевелил ступнями ног, они свободны. Сообразил, что придавлен к нарам осыпавшимся песком и накатом. Понемногу раскачивая плечами, выполз из-под накинутой шинели в проход. Песок сразу прижал и похоронил ее. В проходе можно сидеть только на корточках. В полной темноте, задыхаясь, с плохо соображающей головой стал ощупывать кругом. Руки наткнулись на теплую печурку. Понял: проход должен быть в противоположной стороне. Карабкаясь, наткнулся на лежащего в проходе Савченко, он застонал. Попытался спросить что-то у него. Язык не слушался, слышу слабо. В гудевшей голове промчалась мысль: надо выбираться. Дополз до предполагаемого входа в землянку. Руками начал разгребать песок, образовалась небольшая дыра, увидел свет, вдохнул свежего воздуха. Энергичнее разгребая песок, сделал узкий осыпающийся проход. С трудом протиснувшись, выполз и очутился в большой воронке, пахнущей свежей землей и гарью.

Да, «рама» высмотрела струйку дыма, поднимавшуюся из землянки. Превозмогая слабость и головокружение, начал расширять проход снаружи, сгребая землю в воронку. Через расширенный проход вновь залез в землянку. Савченко уже приподнялся и сидел в проходе, прислонившись к нарам. Лицо закрыл ладонями, стонал. Осмотрел его, но ранения не обнаружил. Покачиваясь корпусом вперед и назад, стонет, крутит головой, произнося нечленораздельные звуки. Оттянул его руки от лица. Все лицо в крови вперемешку с землей, из ушей         струйками сочится кровь. Нас контузило. Меня легче, спасла накинутая шинель, его сильнее. Оттер ему кровь, посадил удобней, запрокинув голову назад на кромку нар. Как мог, словами и жестами показал, чтоб сидел спокойно, никуда не вылезал. Разгреб песок возле печурки, где находился запасной аппарат. Заглянул в печурку, увидал лежащие буряки. Все понял. Добре подовольствовались буряками! Савченко смотрел непонимающим и отрешенным взглядом. Жестами показал, пошел на линию. Вылез из воронки, осмотрелся. Воронка большая, глубиной в рост, бомба угодила возле самого входа. Взрывной волной маскировка и земля с наката сброшена. Накат сдвинулся и опустился, отдельные бревна торчали, развернутые торцам. Линию разорвало и разбросало.

Пошатываясь, побрел искать концы линии, которые нашел заброшенными взрывной волной на деревья. Стянул концы, соединил, подключился. Дальше связь работала. Стараясь лучше выговаривать слова, сообщил на батарею. Сказали: «Жди, придут люди». Вечером появились бойцы и помогли увести Савченко. При расставании попытался его ободрить: «Ничего, старина, отделались на этот раз. Живы и целы, могло быть куда хуже». Стараясь улыбнуться, сказал ему: «Теперь будешь помнить, как печь буряки». Слышал он плохо, да
и мой разговор не особо внятный. Однако по шевелившимся губам поняли друг друга. У него на лице появилось что-то наподобие улыбки. Мы расстались. Как-то неуютно и осиротело почувствовал себя в завалившейся землянке.

Напарником на следующий день пришел Павел Симак. Что можно, подлатали в разрушенной землянке. К счастью, батарея скоро меняла огневые позиции. Долго еще шумела и кружилась голова, давило в ушах. Речь постепенно восстановилась. Савченко отошел от такого состояния почти через два месяца. Заикание осталось, лицо приняло землистый оттенок с вкраплением синих точек. <...>

От недоедания, от сырых волховских болот, постоянных нервных переживаний появилась болезнь — куриная слепота. Видно, каких-то витаминов стало не хватать в организме. Сперва один, потом другие стали заявлять: как вечер, так ничего не видят.

Мне это сперва показалось странным. Язвительный Овдиенко сразу их окрестил симулянтами. Сам он был здоровяк и этого на себе не испытал.
В один из вечеров я ощутил странное состояние. В землянке, чадя дымом, горела коптилка. Мы сидели на нарах. Вдруг смотрю, пламя коптилки то исчезнет, то вновь появится. Поверну голову в сторону — ничего не вижу или вижу расплывающиеся, как в тумане, предметы. Что такое, неужели куриная слепота? Выполз из землянки, стукнувшись о косяк. Под ногами ничего не вижу. Поднял голову, слабо увидел в небе луну и расплывчатые очертания макушек леса. Опустил голову — темно, не вижу. Да, куриная слепота не обошла.
В таком состоянии находился с неделю.

Пошли в очередной раз на батарею. Погрузили все необходимое. Наступил вечер. Надо идти в обратный путь, и не как-нибудь спокойно, а под обстрелом. Нас было пятеро, только один Овдиенко зрячий. У него был повод подурачиться над нами. Поклажу взвалил на наши плечи. Затем всех связал за ремни веревочками и построил цепочкой. Сам пошел впереди, как поводырь. Смо­треть на такое шествие смех. Связанные веревочками, следовали за ним, высоко поднимая ноги, растопырив руки. Тяжесть ноши без того качала и гнула
к земле. Местность неровная, вся в воронках. Оступился один, полетел и потянул всех. Шли и падали, а поклажа ударяла по головам. Насилу добрались до промежуточной. С НП звонят, беспокоятся: где люди? Пришлось до утра остаться на промежуточной.

Санинструктор на батарее стал нас лечить. Достал рыбьего жиру по нескольку ложек. В котле сварили отвар из еловых веток. Стали пить. Постепенно зрение восстановилось.

Шла война не на жизнь, а на смерть. Все, кто мог держать винтовку, защищали нашу Родину. Нас пятеро братьев, к этому времени воевали на различных фронтах. Судьба, в конечном счете, распорядилась: два брата погибли, третий тяжело ранен под Сталинградом, вернулся домой инвалидом.
В строю остались двое.

С НП позвонили, ходивший на батарею принес письма. Мы, фронтовики, ждали их всегда с нетерпением. От полученных ласковых писем становилось теплее. Мусоля химический карандаш-коротыш, писали в свободные минуты на привалах, прямо в траншеях, короткие ответы, треугольные письма-весточки. Три километра, разделявшие с промежуточной, пробежал быстро. По установившейся привычке получавшего письма заставляли плясать. Чувство мое подсказывало, письмо нерадостное. «Хватит дурака валять, давайте письмо!» Покрутив письмом перед носом, отдали. С волнением распечатал, прочитал. Родители сообщали: старший брат Витя погиб под Гайтолово. Выходит, воевали с ним на одном участке, ползали где-то рядом в одних болотах и траншеях, но встретиться не довелось. Горестное письмо острей напомнило гибель людей. Невольно представил образ брата. Какой погиб брат-красавец. Слезы покатились по щекам. Фронтовые товарищи поняли: у меня личное горе. Обратный путь шел, понуро опустив голову, не замечая, что творится вокруг. <...>

Обстрел

Бегу по линии. Ехавший обоз угодил в гущу разрывов. Несколько человек ранило. В предсмертных судорогах бьется лошадь. Жалко смотреть — пристрелили, и тут же, не обращая внимания на обстрел, появились люди. Пожилой минометчик проворно отрезал кусок мяса и, взглянув на меня, сказал: «Чего глядишь, режь, не пропадать же добру!»

Преодолев жалость и брезгливость, вытащил из ножен трофейный кинжал, неловко отхватил кусок. Снег вокруг лошади весь утоптан, черный от ног и красный от крови. Прибежал в землянку. «Мало отрезал», — выговорил Симак. Побежали вдвоем, но солдаты уже погрузили убитую лошадь и увезли.

Мясо порезали на кусочки, стали варить в котелках. Варили долго. Два котелка стояли с мясом, в третьем топился снег, доливали выкипающий бульон. С нетерпением вдыхали мясной аромат и ели, похрустывая землей. Так впервые я попробовал конину. Преодолевая брезгливость. Мясо как мясо, и в дальнейшем, когда выпадал случай, удивления не было. <...>

Все же хороши установленные фронтовые сто граммов! Прозяб, промок до костей, выпил как лекарство — и на душе согреется. Эту жидкость делили с аптекарской точностью. Конусный латунный колпачок от головки снаряда — точно стограммовая мерка. Получили очередные продукты и фронтовые сто граммов, в землянке радость и своего рода праздник. Из фляжек наполняется конусная латунная чарочка и подносится очередному: «За нашу скорую Победу, братцы-славяне!» Как было ни тяжело, как ни горестно, как ни огрубели наши сердца, но в свободные минуты перед боем эти сто граммов размягчали наши души. Начинали вспоминать предвоенную жизнь, своих близких, знакомых и мирную работу. Каждый старался поведать о своей работе и профессии. Сердце мое и руки стосковались по токарному станку. Так и хотелось стать возле него. Да так, чтобы свежая, светлая стружка вилась через плечо. Случалось, кто-нибудь запевал, все дружно подхватывали, даже пламя коптилки мигало и вздрагивало. В это время плотней прижимались плечами, сидя на нарах. Песни ободряли, вливали душевную теплоту. Вспоминали любимых девушек, придумывали мысленно их. Любимые-то еще не у всех были, не успели обзавестись. Так и ушли — не объяснившись в любви.

Выпал пригожий солнечный день, небо чистое. Вылез из душной землянки, набрал пригоршню снега, намереваясь потереть лицо. За спиной услышал приближающийся шум. Оглянулся, чуть сбоку летит объятый пламенем и дымом фашистский стервятник «юнкерс», чуть выше делает разворот наш ястребок. Не дотянул стервятник, ломая лес, с большой скоростью ткнулся и взорвался. Откуда ни возьмись, выпрыгнули два «мессера», набросились на ястребков. С замиранием сердца наблюдаем. Кто кого? Завывая, самолеты делали крутые развороты, взмывали ввысь, отвесно падали, стараясь зайти друг другу сзади, то шли друг другу в лоб. Обоюдные очереди трассирующих пуль пересекались в воздухе. Мастерство и нервы наших летчиков оказались лучше. «Мессер­шмитты» с позором бежали, включив на полную газ. Радостно на душе. Вот оно, и наше преимущество в воздухе наступило. Продрогшие, в одних гимна­стерках, радостные и гордые за этот бой, залезли в землянку.

Это были дни, когда бои местного значения сменились наступлением Второй ударной армии. Болотистая местность стала сущим проклятием, особенно для танкистов, терявших скорость и маневренность своих машин. Враг отходил с боями, как бы заманивая наши подразделения в узкий коридор прорыва. В первые часы наступления мы продвинулись вперед по косе до 15 км. Были брошены свежие резервы, чтобы выйти на оперативный простор, но у горловины косы, на заранее подготовленных немцами позициях наступление замедлилось, а вскоре и вовсе остановилось. Удачной контратакой немцы прорвали фланги и заняли прежние рубежи — все находившиеся на косе наши войска оказались в ловушке. На измотанные, лишенные снабжения части обрушилась армада авиации, узкая полоска косы насквозь простреливалась с флангов. Тысячи бойцов полегли в том поединке, до конца исполнив свой долг. Лишь немногим отдельным группам удалось пробиться из окружения в отчаянном броске, неся огромные потери под кинжальным пулеметным огнем. Вскоре нам объявили, что командующий генерал Власов предал свою армию. Известие было воспринято с великой злобой, ведь сколько смелых, преданных людей полегло не за понюшку табаку.

 После неудачного наступления на нашем участке было принято решение перейти к активной обороне. Полк передислоцировали в район Волховстроя для передышки и пополнения. Первое время тишина казалась неестественной и угнетала, особенно после боев под Гайтолово, которое даже немцы в своих листовках признавали адом.

В целом, совсем не побитом молодом сосняке срубили небольшие домики. Орудия не окапывали, но, собранные в боевой порядок, они смотрели в сторону врага. Связь протянута за 15 км в деревню Кобона, где разместился НП. Кобона — перевалочный пункт на берегу Ладожского озера, через который шло все необходимое Ленинграду.

Кобона, Кобона, опасная зона,

Тебя не забыть никогда… —

узнали мы здесь полюбившуюся фронтовую песню. Батарея не стреляла, но держала на прицеле ориентиры на случай прорыва врага к Кобоне. Связь за это время порвалась лишь однажды — от прилетевшего шального снаряда. Мы отдыхали, проводя свободное время на болоте, где поспела крупная сочная клюква. Ею восполняли недостающие витамины в ослабевших организмах. Изредка пролетавшие на большой высоте самолеты напоминали о фронтовой обстановке. <...>

на передышку

Вновь временно покинули передовую и прибыли на старое место в район Волховстроя. Построенные срубы-домики приняли нас. Орудия и вся материальная часть требовали ремонта. Избитый, весь в узлах кабель капитально перебрали и отремонтировали.

Забыли, когда мылись. Старшины батарей устроили баню. На расчищенной от снега земле зажгли костры, прогрели землю. Сверху настлали веток елки. Быстро соорудили шалаш. Вход завесили плащ-палаткой. Вода грелась рядом на костре в большой бочке, разбавлялась снегом. Поеживаясь от холода, раздевались у входа в шалаш; в одних кальсонах, прыгая по колючим веткам, быстро вбегали в его темноту. Установленная у входа коптилка да щели в шалаше тускло освещали силуэты моющихся.

Дверь — плащ-палатка часто открывается, подается вода. Воды ограничено. Мылись стоя, из касок, ведер различных размеров и формы. Вместо мочалок тряпочки, но они скользят. Тело зудит и просит чего-то покрепче. Быстро придумали. Распаренные веточки елки, немного покалывая, хорошо скоблили кожу. Тело горело. В завершение дали по каске воды окатиться. Свежевымытые, бодрые и опьяненные запахом хвои, надевали чистое белье. Что ни говори, какое счастье и наслаждение — помыться, хотя и в такой примитивной фронтовой бане.

На батарее караул, по всем правилам караульной службы. Заступил в очередной караул возле орудий. Свечерело, звезды выступили на чистом небе, показалась луна. Между стволов деревьев пролегли светлые лунные дорожки на чистом снегу. Мороз донимает. Хожу вдоль по утоптанной тропке взад и вперед. Винтовка наизготове. Всматриваюсь и вслушиваюсь в шорохи лесные. Где-то по соседству другой пост, там тоже часовой.

Слышу: со стороны штаба дивизиона идут по утоптанной тропке к батареям санинструкторы. Громко разговаривают и смеются. В тихом морозном воздухе далеко слышно. Сразу узнал по голосу Веру, санинструктора со второй батареи, и Таню, нашего санинструктора. Теперь она жила с Ющенко. Легкого поведения и чересчур капризная. Больно уж быстро забыла погибшего мужа.

Тропки разошлись. Вера пошла на свою батарею, дивчина серьезная и отзывчивая. Таня — на свою, через мой пост. Торопится скорей в отдельно срубленный домик, убранный и натопленный солдатами, в объятия к Ющенко. Коробило, когда на войне обзаводятся бабами, такое случалось. Не знаю, ревность ли за ее погибшего мужа или солдатская обида, надо воевать, а не разводить амурные дела. Душа взбунтовалась.

— Стой! Кто идет?

— Санинструктор.

— Пароль.

— Какой еще пароль? — Продолжает идти.

— Стой! Ложись! Буду стрелять!

Для виду щелкнул затвором. Залилась истерикой, упала на снег. Смотрю, на шум бежит нач. карула, все тот же Тима Серко.

— В чем дело?

— Остановил человека, не знает пароля и идет на батарею.

Поднялась Танюша и со слезами накинулась на меня. Про себя подумал: дурачок, заварил кашу на свою голову. Занявшееся в душе беспокойство не гаснет. Досадно, смеюсь сам над собой. Стоило ли это делать, задаю себе вопрос. И как бы успокаиваю себя, а изнутри вторит голос — стоило.

На другой день Ющенко грознее темной тучи. Ругать не решается, действовал по уставу. Не знает пароля — задержал. В душе тревожно, но доволен. Свое мнение в отношении амурных дел высказал. Почему-то с юношеской беспечностью не думал, что Ющенко мне это припомнит. Через некоторое время Таня, «заряженная», уехала в глубокий тыл.

С командирами взвода и помкомвзвода не везло, много сменилось по разным причинам. Прибыл из другого дивизиона новенький помкомвзвода, старший сержант Ткачев с временным исполнением обязанностей командира взвода. Это старослужащий кадровый командир. Стройный, опрятный, подтянутый, любивший точность и аккуратность. Быстро вжился в наш боевой дружный коллектив. В дальнейшем с ним пришлось бок о бок пройти весь остаток войны. Передавая знания и опыт, учил быть разведчиком. Его опыт и знания научили разбираться в тонкостях этой отважной специальности, со знанием дела выполнять боевые задания.

У подножия Синявинских высот

В дальнейшем не раз атаковались господствующие над местностью Синявинские высоты, но полностью овладеть ими не смогли.

В ходе наступления батарея и НП сменили свое расположение. НП обосновался у подножия высот. Передний край оказался в очень сложных условиях. Ровная заснеженная скатерть торфяника просматривалась с высот. Подходы и передвижение затруднены. Обозленный враг ведет беспрерывный обстрел, даже по одному замеченному человеку. Спасением и укрытием являлись разбросанные кое-где торфяные кучи. Используя их, с тыльной стороны вырывали торф, получалось подобие норы. Завесив вход, получалось жилье. В таком жилье-норе находиться можно изрядно согнувшись, сидеть только на корточках. Торф начал оттаивать, везде сверху донизу сырость. Полушубки раскисли и сморщились. Торфяная мокрая окрошка липнет и набивается. Куда денешься, приходится ползать, как кротам. Лица черные от торфяной пыли, налипшей слоями. Все это терпимо, главное — в невыгодном положении: под носом у врага на голом месте. Движение перебежками и по-пластунски, несем жертвы. Надо пристраиваться к местности, менять тактику.

Застала пулеметная очередь — с ходу тыкаешься в глубокий снег, лежишь неподвижно, выжидаешь. Улеглась снежная пыль от пуль, успокоилось дыхание, снова рывок, кто кого перехитрит. Злость кипела. По своей родной земле вынуждены ползать и пригибаться. Захотелось в туалет, на корточках и боком. Пристраивайся, иначе схватишь пулю.

Задумал Ющенко сделать меня своим ординарцем, видно, прежний Смирнов где-то ему не угодил. Сильно не хотелось, ибо знал его раздражительность и по своему характеру не мог сносить его капризы. Делать нечего, изволь выполнять. Первым делом решил для него приготовить вкусный обед. Приготовление еды — проблема. По соседству одну из торфяных куч приспособили для приготовления еды. Воды нет, топим снег, выход дыма через узкую нишу входа в торфяной куче, едкий и вонючий дым разъедает глаза. Дров нет,
с трудом при наступлении темноты собирались и выкорчевывали корни на торфянике. Дело рискованное, враг освещает ракетами и без устали ведет пулеметную стрельбу над самой землей. Знает, что с наступлением темноты у нас начинаются необходимые передвижения. Свободно можно угодить под очередную трассу. Приготовил картофельное пюре, заправив свиной тушенкой. Вскипятил и заварил крепкого чаю. Держу подогретым, жду Ющенко. На этот раз с собой не взял, ушел с разведчиками на соседний НП. На обратном пути попали под сильный обстрел, он явно был не в настроении. Разложил на плащ-палатке еду, налил из фляжки сто граммов. Ющенко выпил, придвинул котелок, стал есть. Съел несколько ложек, котелок оттолкнул в сторону. «Что ты наготовил?» Стою, не знаю, что ответить. Еще с большим раздражением продолжал: «Куда столько набухал жира?» Позже узнал: он не переносил жирного. Крепкий запашистый чай пришелся по вкусу. Вспыльчивый, гнев прошел. Вот как бывает — делал все от души, хотел как лучше, а получилось наоборот. Стал просить освободить от этой обязанности. Через некоторое время Смирнов вновь принял свои полномочия, он уже давно был ординарцем, лучше знал Ющенко, да и трудно было подобрать другого.

Наступила весна 1943 года, обильно выпавший снег стал таять. Торфяные кучи стало заливать водой, днем сплошное половодье. С трудом построенные кое-где примитивные укрепления держали оборону.

Полк снимался с этого участка и перебрасывался к реке Неве в район 8-й ГЭС. С большими трудностями стали сматывать связь на виду у врага. Возня в месиве торфяника, прыгали с кочки на кочку. Прыгнув на очередную кочку, чуть не зацепил за натянутую проволочку. Что такое? Осмотревшись внимательно, увидали вытаявшие мины. Минное поле, оставленное немцами. Смерть кругом под ногами, какое счастье: заметили и не зацепили проволочки. С большой осторожностью вышли из минного поля, предварительно перекусив кабель. Связь тянулась зимой, минное поле было занесено глубоким снегом. Бегали, исправляли связь и не знали, что по минному полю. Обойдя минное поле с другой стороны, сколько могли, вытянули и смотали кабель. В дальнейшем при освобождении территории от врага не раз приходилось неожиданно встречаться с различными минами-сюрпризами. Этот случай как бы напоминал и подсказывал быть предельно внимательным.

Героический подвиг совершили строители железной дороги, которые под бомбами и снарядами врага (фашисты не хотели смириться с потерей этого важного в стратегическом значении клочка земли) сумели проложить 33 километра дороги за 18 дней. По этой дороге пошли в Ленинград поезда с продовольствием, боевой техникой, боеприпасами.

С Синявинских высот враг прямой наводкой вел обстрел передвигавшихся поездов. Оборачиваясь назад, видим, как рвутся снаряды. Очередной залп, столбы разрывов. Все затянуло. Но вот из-за завесы дыма на большой скорости выскакивает несущийся поезд. Не попали — проскочил. Радость на наших лицах. Как ни защищали дорогу, были и прямые попадания. Дорога продолжала героически работать.

Прорыв блокады Ленинграда

Сосредоточение наших войск для прорыва стало ощутимым. По фронту везде располагалась артиллерия, минометы, пребывали пехотные части. Мы знали обстановку в осажденном Ленинграде и с нетерпением ждали, когда разорвем блокадное кольцо.

Войскам Второй ударной армии Волховского фронта, куда входил и наш 168-й артиллерийский полк, предстояло преодолеть сильно укрепленные оборонительные рубежи противника через рабочие поселки № 1, 2, 7, 5, Синявино и рабочий поселок № 6. Перед линиями своих траншей немцы возвели деревоземляные валы, на восточные склоны которых был специально наморожен лед. Были оборудованы специальные отсечные позиции, а также дзоты и опорные пункты, приспособленные к круговой обороне. Нам предстояло наступать по открытой местности, хорошо просматриваемой с Синявинских высот, где противник сосредоточил большие огневые силы.

12 января 1943 года в 9 часов 30 минут орудия и минометы Волховского и Ленинградского фронтов обрушили лавину огня по позициям противника. Вздрогнула земля.

Перед началом артподготовки связь оборвалась. Бегом на линию. В снегу свежие глубокие колеи. Подъезжали «катюши», занимая позиции для залпов, зацепили и порвали связь. Быстро связь восстановлена. Бегу обратно. Не замечаю замаскировавшихся прибывших «катюш», бегу под самые их стволы. Внезапно передо мной все содрогнулось. Над головой взвились языки пламени, и раздался душераздирающий вой. Воздушная и звуковая волны ударили и бросили в снег, закрутившийся вокруг вихрем. Уши заложило, не могу сообразить, что произошло. Следующий залп заставил очнуться и сообразить: началось. Почти два часа бушевал огненный смерч. Несмотря на неблагоприятные погодные условия на помощь наземным войскам пришла авиация. Наносила штурмовые удары наиболее укрепленным пунктам врага в районах Синявино
и Шлиссельбурга. Хотя артподготовка была мощной, наступление пехоты и поддерживающих ее танков было чрезвычайно трудным. Солдаты буквально вгрызались в каждый метр фашистской обороны. К концу дня части Второй ударной армии, выбив врага из рощи Круглая, продвинулись на 3 км. На острие удара брошены лыжники 13-й лыжной бригады. Многие амнистированные заключенные дрались зверски, искупая свою вину. Много осталось лежать их в белых, измазанных кровью маскхалатах с намерзшими кровяными сосульками на заснеженном торфянике. Вывоз раненых осуществляли на собаках, запряженных в специальные доски-ходули. Собака — друг человека и на войне сослужила хорошую службу.

Разведчики батареи и часть связистов устроились вместе с пехотой. С ходу овладели восточными подступами к Синявинским высотам. Радость продвижения и боевой порыв сопутствовали нам. Вот и первые трофеи: стоят, как бы споткнувшись, вражеские танки, бессильно опустив стволы. Здорово поработали ПТР-овцы и противотанковые пушки. Броня в глубоких шрамах, отдельные догорают, черные, как головешки. Побитая и в беспорядке брошенная военная техника помечена зловещими белыми крестиками. При виде их еще больше ощущаешь врага и злобу к нему. Много хаотично разбросано снарядов, теперь им не свистеть в воздухе, не нести смерть. К ночи бой притих. С протянутой связью обосновались в добротных немецких блиндажах неподалеку от рощи Круглая. На рассвете противник, оправившись от ошеломляющего удара, перешел в контрнаступление. Наше подкрепление не успело подойти, да и основные силы действовали дальше по направлению поселка № 5, в большей близости соединения с Ленинградским фронтом. Закрепиться на высотах не смогли — враг выбил нас и оттеснил к подножию. Последующие четыре дня прошли в ожесточенных боях. Окончательно сломить сопротивление врага не удалось. Отдельные укрепленные пункты по нескольку раз переходили из рук в руки. 17 января войскам обоих фронтов удалось продвинуться еще на несколько сотен метров. Коридор, нас разделявший, остался совсем узкий.

Уже на следующее утро дан приказ решительным броском и стремительной атакой преодолеть разделявшее нас с Ленинградским фронтом пространство. Утром 18 января предпринятые атаки завершились успехом. Мы встретились с ленинградцами в районе рабочих поселков № 1 и № 5. Победоносное русское «ура!» известило о встрече ленинградцев и волховчан. Блокада прорвана благодаря поистине массовому героизму наших солдат.

Синявинские высоты остались у врага. У подножия образовался передний край обороны.

Наступление вдоль левого берега Невы

На левом берегу, в сторону деревни Анненское началось наступление по направлению к устью реки Мойки. На рассвете малочисленная пехота, подкрепленная штрафниками и 3 танками, пошла в наступление. Пехота врага окружает и уничтожает. Наступление продвинулись уже на добрый километр, вышли как раз напротив нашего ПН. Сплошные рвы и минные заграждения затрудняют продвижение танков, они уже с задних позиций поддерживают пехоту. Видимость боя в траншеях ограничена, можно рассеяться в лабиринтах и, сбившись с главного направления, попасть в западню. Командир в маскировочном халате, с пистолетом в руке принимает решение: подтянувшимся наступающим указывает направление атаки и сам с бойцами вылезает за бруствер, увлекая за собой остальных.

На возвышении за уцелевшей дымовой трубой прячутся два фрица. Сверху им хорошо видно атакующих. Один, очевидно старший, показывает напарнику с винтовкой на бегущего командира, но тому не видно. Тогда указывающий выхватывает винтовку и сам целится в жертву. Бегущий командир отпрянул назад, затем рука с пистолетом прижимается к животу, он падает. Тяжело наблюдать и чувствовать свое бессилие. Наступление идет, а наш берег словно вымер и пулеметные гнезда молчат.

Наступление приостановилось. Пройдено около 2 км, частично занято Анненское. Опомнившийся противник подбросил свежие силы, наступавшие оказались отрезанными, прижались к реке над самым обрывом. Из отбитой назад траншеи немцы забрасывают их ручными гранатами. Что же делается, почему молчат стоящие за нами 76 <-миллиметровые> пушки? Ведь можно расстрелять фашистов прямой наводкой!

Обычно спокойный разведчик Виценко не выдержал, выскочил в траншею и дал очередь из автомата, но для автомата слишком велико расстояние. Выругавшись, он бросился к соседней пулеметной точке, где столкнулся с пожилым солдатом.

— Отец, почему не стреляешь, ведь фашисты наших добивают!

— Нет приказа, — отвечает боец. — А точки засекречены, если немцы вдруг на нашу сторону будут переправляться.

— Кой хрен засекречены, когда люди гибнут, — распалился Виценко. — Где командир?

— Не ведаю, наверное, у других точек.

— Тогда дай мне — саданем.

Боец замялся.

— Не бойся, кругом пальба, не заметят.

Пехотинец и сам все понимал, упрашивать не пришлось. Навели «дегтярева», Костя дал первую очередь. Навыка в стрельбе из пулемета не было, очередь легла по глади реки. «Смотри, по своим не садани!» Костя — парень сообразительный, изменил прицел и дал несколько очередей, которые пришлись в цель. Фашисты попрятали головы в траншеи. Довольные, поблагодарили пехотинца и побежали обратно на НП. За спиной наконец-то ударили 76-миллиметровые дивизионные орудия. Эх, пораньше бы! Вот двое фрицев высунулись из траншеи, смотрят, что там, под обрывом. Бац! — снаряд прямо в них. Развеялся дым, на том месте лишь исковерканный бруствер.

Когда стемнело, бой затих, чтобы поутру разгореться с новой силой. Подошедшие подкрепления пошли в атаку, стараясь выручить прижатых под обрыв. На этот раз дивизионные пушки с самого начала помогали. По их расположению немцы тотчас открыли огонь. Одна из мин разорвалась рядом с нашим блиндажом, сорвав маскировку.

Дую в трубку — глухо. Связь порвана. Схватил в мотке запасной кабель и на линию. Только забежал за поворот траншеи, навстречу тащат раненого. Прижался к брустверу, дал пройти, пробежал еще несколько шагов — поперек траншеи лежит убитый, все кругом забрызгано кровью. Вроде привыкнуть давно надо, но все равно жалость каждый раз сотрясает душу. Мелькнула мысль, что его дома родные ждут. Тут же воронка от мины, и обрыв здесь же. Быстро исправил связь — и обратно, перескочив через убитого. Пробегая мимо батарей, взглянул на неглубокие котлованы, кругом утыканные свежими воронками. Батарейцы спешно перевязывали и уносили раненых.

Активные наступательные действия у Анненского продолжались три дня. Ломаные участки переднего края выровнялись, расположение стало для нас более благоприятным. Но наш блиндаж, потерявший маскировку, противник засек. Наблюдение вел Симак, когда НП расстреляли прямой наводкой. Один из снарядов мелкого 37-миллиметрового калибра угодил прямо в амбразуру, повредил стереотрубу и, срикошетив от стены, отскочил присевшему в проходе покурить Симаку прямо в лоб. Потеряв силу и не разорвавшись, набил-таки изрядную шишку, глаз затянуло кровоподтеком. Сначала случившемуся не поверили, пока не убедились. Зато потом было поводов для шуток. «Вот это да! — не переставал удивляться Овдиенко. — От толстого симаковского лба даже снаряды отскакивают». <...>

Прощай, Волховский фронт

Бригада вошла в состав Ленинградского фронта. Покидали основательно исползанный Волховский фронт. Железнодорожным эшелоном прибыли под Ленинград к станции Токсово. Местность, где не было боев. Приятно смотреть на нетронутую войной природу. На все смотрели, как впервые, удивленно, любовались красотой. Отсутствие фронтовой канонады для нас уже необычно. Не могли отделаться от привычного чувства близости врага. <...>

Быстро пролетели короткие дни комплектования — вновь на передовую.

Прибыли на Пулковские высоты. Вот он, многострадальный Ленинград. Первое, что поразило, — лица людей. Во взглядах, походке, разговоре ленин­градцев чувствовалась какая-то особая выдержка, спокойствие и деловитость. На улицах малолюдно, город напоминал больного, перенесшего тяжелую болезнь. Улицы и переулки окраин перегорожены укреплениями — мешки с песком, проволочные заграждения, противотанковые ежи, бетонные надолбы, бронированные пулеметные гнезда. Каждый оборонительный рубеж в местах проезда имел контрольно-пропускные пункты.

Наши огневые определились под мясокомбинатом, тылы же батареи разместились в районе Ленгорсовета. Рядом с высотами бывший аэродром. Все разрушено, обгорело. По кое-где уцелевшим лестничным клеткам и остаткам перекрытий забрались на третий этаж здания аэропорта, но для НП развалины не подошли, высоты заслоняют обзор. Перебрались в Пулковскую обсерваторию, корпуса которой были также сильно разрушены. Здесь и выбрали место для НП, а укрытием и жильем стал подвал. Начали вести наблюдение, но и здесь видимость полностью не удовлетворила. Стали искать новую точку — и на высоте 66,6 выбрали бронированный колпак, наполовину врытый в землю. Это был НП моряков, с которыми удалось договориться вести наблюдение совмест­но. Видимость великолепная, просматривается не только передний край, но в погожие дни видны города Урицк, Красное Село, частично Пушкин.

Возле дороги Пулково—Пушкин был важный в стратегическом отношении участок, прозванный «аппендицит», из-за которого постоянно шли бои и который постоянно переходил из рук в руки. В очередное наступление пошли штрафники. Были среди них и наши знакомые. Еще летом разведчики дивизиона Криштопа и Новак при попустительстве начальника разведки Некрасова избили одного из связистов. Сыр-бор разгорелся из-за дивчины из прачечной. Конфликт рассматривался Особым отделом, всех троих лишили наград, разжаловали в рядовые и направили в штрафную роту. В бою за «аппендицит» Криштопа был убит, тяжелораненый Новак скончался в госпитале, Некрасова же ранило в живот, осколок разрезал брюшину, но кишки не задел. Из боя Некрасов пришел к нам на батарею, бледный от потери крови, руками прикрывая развороченный живот. Оказали первую помощь, отправили в медсанбат. Там он выздоровел и вновь вернулся к нам, уже восстановленный в звании с возвращенными наградами. Но воспоминание о нелепости случившегося жило еще долго.

Наступила глубокая осень — траншеи превратились в сплошное месиво, по дну бегут ручейки. Шинели потяжелели, покрылись глиняной коркой. Быстро уже не побегаешь, на высоту карабкаешься с трудом. Орудия различных калибров опоясывали Ленинград — чувствовалось наше превосходство в артиллерии. К ночи над городом зависали аэростаты, которые издалека казались низко нависшими, остановившимися тучами. <...>

Покрышки у автомашин и прицепов стали лысые, как ладошки, для восстановления на завод в Ленинград отправили несколько человек. От нас поехал Овдиенко, которому все позавидовали: поживет среди гражданских, город посмотрит. Скоро и нам повезло. Возный с разрешения командования решил поощрить своих бойцов походом в кинотеатр. Топать с Пулковских высот до Сенной площади далековато, но все равно мы были рады. Единственный такой случай на всю войну выпал. По пути сфотографировались: в полушубках, валенках, лихо сдвинув набекрень шапки. На общую радость, сумели достать буханку хлеба. Возный предупредил еще: «Вы, ребята, покультурнее, не ешьте у всех на виду». Когда началось кино, достали хлеб и с удовольствием сжевали.

 То время представляется сплошной вереницей тяжелых дней и ночей, некогда было вести счет и делить сутки, месяцы, выделять праздники. Но Новый, 1944, год запомнился. «Громодяне» решили его отметить, выделив на праздник все, что полакомей, из пятидневных припасов. Час гуляй, неделю мри.

Но мне не довелось встречать праздник со всеми — угодил на дежурство вместе с разведчиком-моряком. Сидим, тщательно разглядываем все складки на подступах, делимся воспоминаниями. Около одиннадцати видимость ухудшилась, пошел снег. Враг запустил серию подвесных ракет. Справа оживленно ударили два наших пулемета. До боли напрягаю зрение, прильнув к окулярам стереотрубы. Пищит зуммер — в трубке голос Ткачева: «Что наблюдаешь, почему стрельба?» — «А кто его знает, неизвестно пока». Позже выяснилось — наши решили немцам <попортить> нервы, поздравить их с Новым годом.

За полночь пришел на смену Симак. Вернулся я в землянку, закоченевшему подали сразу латунный колпачок, поздравили, все вместе с легкой печалью вспомнили дом, родных.

Генеральное наступление под Ленинградом готовилось основательно, по ночам подтягивались воинские части. Батарея переместилась к подножию Пулковских высот.

Утром 14 января загремела мощная канонада, нанесли удары штурмовики, ухали дальнобойные орудия кораблей Балтийского флота. Долгосрочная, сильно укрепленная и глубокоэшелонированная оборона была прорвана. Устремились вперед и мы, миновав знаменитый «аппендицит», который уже никого не интересовал. Подошли к Пушкину, но с ходу город взять не удалось, пришлось перегруппироваться для последнего штурм-броска. В сторону Ленинграда потянулись первые партии пленных — понурые, изможденные, с застывшим страхом в глазах. Утихает огненный смерч, Гордуновский достает кисет и жменей сыплет нам в подставленные закрутки табак, и тут над головами раздается издыхающий вой последнего снаряда и сразу же взрыв. Закрутки повыпадали из рук. Все произошло быстро, не успели среагировать. Стоявший сбоку Собко взмахнул руками и упал. Быстро подняли, понесли в находящуюся рядом землянку. Ранение тяжелое — осколок прошел от поясницы до паха. Недоумение и досада: главный бой отгремел, и на тебе, заблудившийся снаряд вновь выводит из строя боевого товарища.

Подошел старший лейтенант Чивилев, назначенный вместо погибшего Шиши. Наши разведчики с наступающей пехотой повернули на Красное Село, нужно догонять и присоединяться.

Чивилев быстро влился в нашу «громадину» — сразу подметили и оценили его выдержку, рассудительность. Снимаемся с наспех оборудованных позиций, вдоль дороги брошенная при отступлении вражеская техника. Задрав длинный ствол, стоит знаменитая «Берта», а рядом поленница нерасстрелянных снарядов. Затвора нет — успели вытащить при отступлении. Теперь этому чудовищу одна дорога — в переплавку.

Красное Село миновали ночью, дорога теперь лежит на Гатчину. Сильный мороз в начале наступления сменился оттепелью, пошел мокрый снег. Идем в сплошном месиве. Освобожденные деревни сожжены и разрушены, только ветер завывает в торчащих на пепелищах трубах. «Катюши» прямо с дороги дают залпы по отступающему врагу, их рев воспринимается как победная музыка. Скудные запасы продовольствия в вещмешках кончились. На пепелище наткнулись на погреб с картошкой — надо найти хоть какую-то посудину. Облазили все руины, ничего нет. Вдруг один из «громодян» бежит с радостным криком: «Нашел! Нашел!», и тащит большое ржавое ведро в форме перевернутого конуса. Развели костер, натопили воду из снега, вытрясли соль из вещмешков, поставили ведро с картошкой вариться. <...>

Через несколько суток с боями подошли к Гатчине. Решительный штурм состоялся в ночь на 26 января. Среди аллей парка, в дымящемся дворце, на вокзале подавляли последние очаги сопротивления. По рации мы получили указание ждать подхода батареи. Неподалеку от Черного озера нашли часть уцелевшего дома и прямо попадали на пол, заваленный беспорядочно раскиданной мебелью и какими-то бумагами. Дума была одна: спать, спать. Промозглый холод да посасыванье в желудках разбудили — короткий, но глубокий сон придал бодрости. Подкрепившись на батарейной кухне и получив положенное довольствие, двинулись в сторону освобожденного Кингисеппа. Вся Мгинско-Синявинская группировка врага, боясь окружения, отступила, и не верилось, что Синявинские высоты и торфяники, на которых полегло великое множество людей, теперь находятся далеко в тылу.

По заснеженным проселкам вышли к Эстонии. Деревень уже нет — хутора. Здесь наткнулись на заранее приготовленные мощные укрепления врага, движение приостановилось. Пока подтягиваются тылы, нам нужно срочно разведать оборону противника и обеспечить ее разрушение. Выше Нарвы по течению на левом берегу в ходе наступления образовался небольшой плацдарм — туда и требовалось протянуть связь. <...>

НП выбрали на самом острие плацдарма у железнодорожной ветки Тарту—Нарва. Наблюдение вести сложно: то сидим на елке, то выползаем на опушку к насыпи.

Несколько раз на нашем участке начинались атаки, чтобы перерезать железную дорогу. Укрепленная насыпь встречала ожесточенным огнем. Позиция для атаки была явно невыгодной, несли потери. Решили ограничиться обороной, не дать противнику ликвидировать плацдарм, а нас вернули вновь на правый берег, на острие другого удара.

Пересекли магистраль возле Ивангорода и обосновались напротив Нарвы. На берегу реки — болото, кромки которого густо заросли ельником. Отбежишь от кромок — и сразу открывается город со своими башенками и шпилями. Через горловину болота враг хорошо наблюдает все наши передвижения.

У разрушенной деревушки нашли худого, не по-зимнему одетого мальчонку. Что делать с ним, голодным и замерзающим? Решили оставить у себя, каждый дал ему что-нибудь из личных вещей. Мальчик стал жить с нами на промежуточной и особенно привязался к Чивилеву. Ложась спать, тот обнимал мальчугана и прижимал к себе: «Это мой сынку». Прожил паренек с нами месяц, пока не узнал Ющенко. Приказал направить на батарею, а затем в тыл. Жалко было расставаться, очень свыклись с ним.

С выбором НП намучались. Если видимость хорошая, то и наблюдатели как на ладони. Возный задумал, как вскроется река, на плоту переправиться на другой берег, обосноваться под кручей. Ночами на болоте заготавливали сушняк и вязали плот. Овдиенко не стерпел, заявил, что все это ухарство. Враг даже спустить плот не даст — расстреляет прямой наводкой. Но если и удастся преодолеть полкилометра воды, все равно под кручей видимости нет. Но приказы не обсуждаются.

На НП появился командир дивизиона Скрипка. Доложили о готовящемся мероприятии — он возмутился и несуразный приказ отменил.

Дежурство наблюдателей продлили, чтобы меньше лазать на сосну, облюбованную нами среди болотистого мелкого сосняка. Там ночью навязали дополнительных веток, сделали меж сучьев сиденье — противник декорации не заметил. Периодически на НП приходил Ющенко. Однажды мы оказались с ним там вдвоем, только он подняться на сосну не успел, неподалеку встала стена разрывов. Не успели поднять голов — вновь выстрелы тех же батарей, разрывы уже за нами. «В вилку берет», — кричит Ющенко и бегом в землянку.
Я остался один, на всякий случаи залез в нишу-сруб под сосной. Налет прекратился. Взял трубку — телефон молчит. Побежал по тропке к землянке, нашел обрыв, связал линию и зашел в землянку.

Ющенко сидел на нарах. Взглянув на меня, раздраженно буркнул:

— Зачем пришел?

— Связь исправлял.

— Иди обратно.

Не успел вернуться — зуммер, Гордуновский звонит, передает приказание Ющенко явиться в землянку. На этот раз встретил спокойно, с усмешкой: «Ну как там? Чуть-чуть нас не застукало». Взгляд его был уже попроще, доброжелательнее. <...>

В мое дежурство пришел Ющенко, лег в землянку на нары, напротив печки. Я решил печурку натопить, чтобы теплее было. Напихал сухих сучьев, раскочегарил докрасна. Сижу в проходе напротив, греюсь. Ющенко во сне вытянулся и босой пяткой задел бок печурки. Вскочил и закричал: «Одурел, так печку топить!» Я расстроился, вышел, говорю Овдиенко: «Что такое? Каждый раз, как придет, кричит, капризничает. Ничего же не случилось».

Ющенко все слышал, но виду не подал.

На другой день он ушел на батарею, оттуда позвонили и приказали мне явиться с оружием. Взял карабин, пошел. Дорога не близкая — километров восемь, кругом разлилась вода, бездорожье, обстрелы. Дорогой понял, зачем вызывают, и пожалел о своей невыдержанности. Захожу в домик-сруб, докладываю.

Удивился Ющенко, что добрался я так быстро, велел показать карабин. Посмотрел ствол: «Почему не почищен?» Стою навытяжку, молчу. Стоит открыть рот — заработаю на полную катушку. «Пять минут сроку почистить!»

Вышел из домика, одолжил у батарейцев ветошь, масло, разобрал затвор. Вышел Ющенко, улыбается — в баню направился. На батарее при длительной стоянке ставили баню. Проходит мимо: «Чистишь?» — «Так точно!» — «Закончишь чистку, возвращайся обратно на НП». Чувствуется, доволен. Одного не понимает, что добираться-то пришлось под обстрелом. Свободно бы мог погибнуть. Проверку и на месте можно было произвести, условия наши хоть и хуже батарейных были, но личное оружие не запускали. Знали, в любой момент может потребоваться. <...>

Враг еще силен, но моральный дух его не тот, что в начале войны. В погожие вечера доносятся заунывные звуки губной гармошки и пение под хмельком. Порой слышны выкрики: «Рус, чего молчишь?» Подождите, скоро дадим знать.

Для обеспечения быстрого спуска на воду плотов и лодок ночами от перед­ней траншеи сделали в воде ходы и ниши. Все снаряжение для переправы заблаговременно затянули туда. В день наступления подошла и безмолвно залегла в траншеях пехота. Тишина перед боем — самые томительные минуты.

В десять часов сотрясли воздух «катюши», следом тысячами молотов ударили орудия. Вокруг сплошной гром и содрогание. Взлетают развороченные доты и дзоты, от передних вражеских траншей вглубь идет сплошной огненный вал. Под прикрытием этого вала пехота проворно спустила на воду плоты, лодки, бревна. Началась переправа.

Не успели мы спуститься из траншеи к воде, рядом плюхнулась мина. Вновь прибывший разведчик Бондаренко пошатнулся, лицо исказилось болью. Осколок попал ему в спину. Быстро затянули в траншею, перевязал. Да, разные судьбы у людей: вот Бондаренко, впервые попал на передний край и сразу угодил под осколок.

 Река бурлила. То в одном, то в другом месте взметались столбы воды, обломки. Первые лодки уже достигли берега, выйдя из-под основного обстрела. Ряды атакующих устремляются вперед, подрываясь на минах; они прокладывают путь другим. Артиллеристы переносят огонь дальше — от их точности и четкости зависит очень много<е>. Все новые и новые подразделения спускаются к реке и кто на чем устремляются на другой берег. Спускаем резиновую лодку и мы. Разрыв снаряда, и лодка обмякает, прошитая осколком. Что делать? В хаосе плавающих обломков видим пустую лодку. Масленок приказывает Пушкину вплавь перехватить лодку. Разведчик быстро сбрасывает сапоги, шаровары,
в нательном белье плюхается в воду. Холодно, течение быстрое. Притаившись за большим камнем, наблюдаем. Только бы хватило сил — лодка нам нужна как воздух. Вот рука Николая поднимается, цепляется за борт — все облегченно вздохнули. Продрогший и посиневший, Пушкин вскоре выбирается на берег. У кого-то во фляжке нашлось немного водки — стуча <зубами> о горлышко, Николай сделал несколько глотков.

Гребем к противоположному берегу. Течение гонит обломки, полузатонувшую лодку, на носу которой, уткнувшись в пулемет, лежит убитый. С завыванием пошли в пике юнкерсы, от сброшенных бомб поднялись столбы воды. Лодка, хватая бортами воду, запрыгала на крутых волнах.

Передовые отряды уже подошли к дороге Таллин—Нарва. К вечеру дорога была перерезана и наступление развивалось вдоль нее. Связь поддерживается по рации. Нам с Левиным дано распоряжение смотать брошенный при отступлении телефонный кабель. Им, разноцветным, в пластмассовой оболочке, заменили свой, основательно порванный. Всюду развороченные укрепления, трупы, воронки. Дав предварительную очередь, залезаем в одну из уцелевших землянок.

Еще не выветрился резкий, неприятный запах. У входа лежит термос, аккуратно завернутые в бумагу тоненькие кусочки хлеба, сливочное масло в пластмассовой коробочке. Противно брать, но желудки напоминают о себе. Уселись на бруствер траншеи, перекусили. Да, хлеб и масло у немчуры неважные. Прес­ные. Масло бесцветное, ни запаха ни вкуса — вазелин вазелином. Эрзац.

Саперы тем временем заканчивают наведение понтонов. Река успокоилась, и на ряби воды, поблескивая чешуей, плавают оглушенные рыбины. Форсировав реку от Нарвы до Балтийского побережья, наши войска подвинулись на 20—25 км, до очередной вражеской оборонительной линии.

Наступила глубокая осень, когда бригаду перебросили на плацдарм. НП расположился в передней траншее у села Джержаново. Хотя подготовка к наступлению велась скрытно, перемещения массы войск не осталось незамеченным и усилились обстрелы. Во время одного из налетов лицом к лицу столкнулся в траншее со знакомым капитаном. Машинально вырвалось: «Рябков?» Капитан удивленно смотрел, не понимая, в чем дело. Это был друг моего старшего брата. Пришлось назвать себя. Перемолвились несколькими словами, я рассказал о гибели брата. Договорились встретиться позже, поговорить, но не удалось. Капитан вскоре погиб, о чем я узнал от домашних. После войны, узнав о нашей встрече, приходил отец капитана, расспрашивал о сыне. Но что я мог ему сказать, чем утешить? Просто удивительная встреча на дорогах войны, короткая, под обстрелом. <...>

Продвигаемся на запад

Наступление продолжалось успешно. Выбитый с укрепленных позиций противник беспорядочно откатывался назад. Освобождаем польские города и села — движение беспрерывное, с кратковременными остановками. Главное затруднение — снежные заносы.

Мы, «громодяне», — впереди своей батареи. Вошли в город Милославу и форсированно передвигаемся через него. На одной из улиц необычный снег — коричневый по цвету и сырой. Недоумение рассеяли идущие навстречу солдаты с ведрами: «Что несете, братья-славяне?» — «Пиво». — «Дайте отведать». По очереди становились на колени и пили через край ведра. Пиво отменное. «Где взяли?» — «Да пивзавод за поворотом, по следу найдете».

Во дворе здания из красного кирпича начинается широкая каменная лестница, ведущая в подвал. За высоким цементным порогом видны металлические цистерны. Одна из них прострелена, и пиво заполнило весь подвал, пенясь перед порогом как у запруды. Глубина около колена — самые нетерпеливые лежат животом на пороге и небрезгливо пьют нападкой. Кто-то приносит со двора ящики и с их помощью пытается подобраться к цистернам. Но вот хрустнула дощечка — солдат теряет равновесие, плюхается в пиво. Смех, вы­крики — пей, мол, прямо так. Упавшему ничего не остается, как продолжать идти к цели вброд. Набрали чистого и свежего напитка и в теплое натопленной каптерки старшины в удовольствие посидели, обсушились, отдохнули.

Чем ближе к Восточной Пруссии, тем добротнее кирпичные жилые постройки. Много домов и хуторов покинуто. Оставшиеся онемеченные поляки встречают настороженно. <...>

И вновь батареи приходят в движение, преодолевая февральскую метель. Впереди граница Восточной Пруссии, сопротивление становится упорным и отчаянным, теперь враг цепляется за каждый рубеж.

В лесу на заснеженной поляне состоялся митинг. Комиссар бригады сказал речь. «Гвардейцы! Мы подошли к границе фашистской Германии. Долгим и тяжелым был наш путь. Много перенесли горя и лишений, много потеряли боевых друзей. Разобьем же фашистскую гадину в ее логове. Смерть за смерть!»

Потрясая оружием, поклялись нанести врагу последний удар.

Приграничный городок Дейч-Эйлау, пытавшийся оказать сопротивление, снесли огнем. Продвижение вновь становится стремительным, тылы не поспевают. Вынуждены переходить на самодовольствие. Немцы — народ запасливый. В подвалах ряды банок и бутылей. Варенья, компоты, наливки, маринады, но все это не очень прельщает. Хочется обычных русских щей.

Появились случаи подрывов. Немцы, отступая, оставляли на видных местах разные красивые вещи и минировали их. Если уж брать оставленные предметы — то брать надо с предосторожностями. На перекрестках дорог столбы с клювами — указателями населенных пунктов. При отступлении их переколотили в противоположные стороны, чем поначалу вносилась немалая путаница для продвижения войск. На пути городок Розенберг, разрушений в нем мало. Валяются трупы в грязно-зеленых шинелях. Дымя, догорают несколько танков
и самоходок.

Ждем своих орудий, их на предельной скорости тянут тракторы. Идем с Овдиенко по улице и вдруг видим двоих гражданских, которые призывно машут нам руками. В недоумении подошли — видим, звавшие разодеты во фраки, на головах цилиндры. Оказались они танкистами, ремонтирующими свой подбитый танк, а в ожидании подвоза запчастей решили немного подурачиться. Переодевшись как на бал, спустились в подвал одного из домов и наткнулись на троих прятавшихся немецких солдат. Немцы перебежали в глубь подвала,
а танкисты выскочили на улицу за помощью и наткнулись на нас.

 Берем дверь на мушку, просим танкистов принести побольше бумаги. Осторожно спускаемся в подвал и на цементном полу разводим бумажный костер — пламя высвечивает солому, гильзы, в стенах чернеют проемы дверей. Подсвечивая путь горящей бумагой, перешли в другую комнату, затем еще в одну. В узком и длинном проходе Овдиенко вдруг отскочил, прижался к стене и дал длинную очередь. Часть пуль, срикошетив, ударилась в стену рядом с нами. Стоящий рядом танкист подбросил горящую бумагу в направлении выстрелов — раздался стон и из ниши вывалился немецкий солдат в сапогах с коваными гвоздями. Прошитый очередью, он был уже мертв. Рядом валялся автомат, остальных в подвале не было… Осмотрелись. Я увидел сбоку свежие ватные клочья.

— Счастье твое, Толик, — сказал Овдиенко. — Я, когда бумага вспыхнула, заметил движение рук и саданул очередью. Мог бы он нас ухлопать, могли свои пули от рикошета покалечить…

Довольные, что все обошлось, мы простились с танкистами, посоветовав снять с себя дурацкие декорации — не ровен час, свои же подстрелят.

Подтянулись орудия, сделали остановку. Держа автоматы наизготовку, решили обследовать соседние дома. Около одного из домиков горел костер, изможденный старик кипятил воду в чайнике. Заметив нас, тотчас юркнул в подъезд. Это насторожило. Спрятались за стволы больших сосен и договорились, как действовать. Один остался прикрыть, двое побежали к дому и вошли в подъезд. Старика нашли на втором этаже. Хоть слабо, но он говорил по-русски. Рассказал, что дома принадлежат эсэсовцам, все убежали, осталось несколько стариков и старух. Дома не отапливаются — он вышел, чтобы на костре сварить кофе.

— Не обманываешь?

— Найн, найн, — замотал головой.

— Гражданских мы не трогаем, но смотри, если обманул, плохо будет.

В сопровождении старика решили осмотреть дома. У подъезда следующего увидели лестницу в подвал, за открытой дверью темно. Старик украдкой пытался заглянуть вниз — это насторожило. Укрылись за стену, стволами автоматов показываем вниз: кто там? Старик в замешательстве.

— А ну кричи, чтобы выходили, сдавались в плен. Если не выйдут, закидаем гранатами.

Чтобы показать, что не шутим, дали в темноту короткие очереди. Испуганный старик что-то заговорил — снизу донеслись возня и топот. Из темноты с поднятыми руками один за другим вышли пять немцев. Кидают оружие и трясущимися губами повторяют: «Гитлер капут».

Николай Пушкин подбирает брошенные автоматы, мы с Антоновым стволами указываем путь следования. Бог ведает, о чем думали недобитые вояки. Повели с предосторожностями их в город. Там как раз размещались девчата- регулировщицы. Мы к ним: «Девчата, примите пленных». Они в ответ — зачем, мол, нам лишняя морока. Мы тогда к их командиру, пожилому приписнику, — не тащить же пленных с собой в наступление. Договорились, определили и место их содержания — подвал. Часовым встала одна из регулировщиц. Посмеиваясь, мы простились: «Смотри внимательнее, стереги, чтобы не убежали». — «Да ну вас», — сердито ответила девушка. <...>

Последняя битва на Одере

Вновь повернули на запад догонять наступающие войска. Изношенную технику водители умудрялись ремонтировать на ходу. Двигались долго. Под вечер в небольшом лесу сделали передышку, перекусили у походной кухни и стали определяться с ночлегом. У кого-то в руках появился трофейный фотоаппарат. Трое неразлучных разведчиков — Овдиенко, Пушкин и я — снялись среди маленьких елочек. Дорогая память огненных лет.

Ночевали в скирде, не обращая внимания на неприятный, затхлый запах. Проснулись под утро от озноба и не могли поначалу понять, отчего со всех сторон шорох. Кто-то из «громодян» догадался: чертовы мыши не дали спать.

Для ускорения переброски грузились в железнодорожный эшелон на станции Ханике. Пока тракторы затягивали орудия на платформу, мы знакомились с окружающей обстановкой. Разговорчивый поляк достал нам за деньги самогон и вместе выпили за скорейшую Победу.

Коля Пушкин все время обнимал захмелевшего пана. Поблагодарив, пошли к эшелону. Не успели сесть, бежит взъерошенный пан и, не говоря ни слова, прямо к штабу. Сказал, что у него сняли часы с цепочкой, и указал на нас. Ющенко вспылил: «Отдайте часы!» Ничего понять не можем — не брали никаких часов. Пан оглядел нас — а где еще один? Осмотрелись, нет Николая. «Найти!» — дал команду Ющенко. Побежали, набросились на товарища: «Ты зачем часы взял?» Николай, скорчив на пана презрительную мину, вынул из кармана часы, отдал и, подождав немного, протянул вторые. Пан удивился. «Бери, бери, — сказали ему хором, — у нас много». Смущенный пан помялся, но взял и эти часы, сказал «дзянкую» и ушел боком. Николай сплюнул вслед: «Взял ведь, песья кровь». Конечно, часов было не жалко — их было у всех достаточно. Даже появилась привычка меняться баш на баш, иногда случалось, что один предлагал к обмену хорошие часы, а другой лишь футляр. Обижались редко — дело добровольное. Но дурачество Николая обернулось для нас неприятностью. Ющенко объявил, что отменяются все оформления очередных наград.

Правда, тогда мы не очень расстроились — от Ющенко можно было ожидать и худшего. Лишь Овдиенко, смеясь, сказал Николаю: «Подвел ребят, куриные потроха». Но позже, когда война закончилась и пришлось увидеть многочисленные медали на груди тех, кто был далеко от передовой, у различных писарей, стало как-то неловко.

Ведь не объяснишь каждому — где и как воевал. Но тотчас пришла в голову мысль: сколько замечательных людей, лучших, чем мы, погибло. А им какая награда? Так что живи и радуйся Победе.

Выгрузились мы в Штарграде. Одер — по сути дела, последний перед Берлином хорошо укрепленный рубеж. Противоположный берег, где расположился враг, низкий, с большой поймой. Немцы взорвали дамбы, и образовалась водная преграда в два, а где и в три километра. Хотя с ходу форсировать Одер не удалось, отдельные подразделения зацепились за остатки возвышений дамб вдоль берега. Наспех изрытые «лисьими норами», переполненные бойцами, эти узкие полоски дамб удерживались большим усилием. Враг не жалел боеприпасов, вдоль и поперек расстреливая эти полоски суши. Оставить их было нельзя — отсюда должно было быть начато форсирование последнего рубежа.

Поступило распоряжение разведать все огневые точки расположенного напротив городка Шведт и дать его панораму. Дни стояли солнечные, наблюдение вели метр за метром, давая зарисовки. Сидевший рядом Ткачев готовил бумажные ленты, затачивал карандаши, я рисовал. Обнаруженные огневые точки обсуждали и наносили цветными карандашами. Готовые ленты склеили в рулон, развернув который можно было увидеть подробную панораму города. Она была направлена в штаб дивизиона и очень пригодилась при проведении артподготовки. После войны Ткачев рассказал, что наша панорама как военная реликвия передана в музей города Нарвы.

Форсирование Одера намечалось в нескольких места. Первый и основной удар наносился под Штетином, а для отвлечения противника — и на нашем участке. Ночью на дамбы перебросили штурмовые отряды, доставили понтонное оборудование. Рано утром артподготовка началась у Штетина, на нашем участке стояла зловещая тишина.

Несмотря на длительную артподготовку, враг оказал упорное сопротивление. В мощном броске передовые подразделения, преодолев водный рубеж, зацепились за противоположный берег, создали плацдарм, с нарастающей силой стали развивать наступление.

На нашем участке враг не ожидал форсирования, надеялся на широко затопленную местность.

Утром следующего дня все пришло в движение. После артподготовки вой­ска начали форсирование. Не дожидаясь конца артподготовки, пехота на лодках, плотах ринулась с берегов дамб преодолевать водный рубеж. Небольшой городок Шведт и прилегающие берега покрылись морем разрывов <...>.

Уцелевший враг отчаянно ведет контробстрел по воде и нашему берегу. Река кипела от разрывов вражеских снарядов и мин. Подступы затянуло дымовой завесой. Несмотря на шквал огня саперы сразу же приступили к наведению понтонного моста, неся потери. Первые уцелевшие лодки ткнулись во враже­ский берег. Почувствовав под ногами твердую почву, с яростью набросились на уцелевшего врага, завязалась рукопашная схватка.

Фашисты не прекращали обстрел переправы. То тут то там поднимались фонтаны воды, подступы к переправе на берегу ослепляли вспышками разрывов, «как в аду», но переправа наводилась.

Развивая успех наступления по наведенному мосту, сразу же в атаку устремились танки, а следом различные орудия. К исходу дня передовые подразделения прочно закрепились на противоположном берегу, отбив все атаки врага, и стали с севера обходить город Шведт. Город горел.

Разведчики и радисты батареи, переправившись через реку, утром с наступающими подразделениями вступили в город. Артиллеристы и наша батарея постреляли отменно. Трудно было узнать вчерашний город, весь стоял в руинах. Дальнейшее наступление покатилось в сторону фашистского логова — Берлина. Не всем войскам суждено было штурмовать Берлин, но каждый воин стремился к этому.

Последний раз связались по рации с батареей, которая теперь уже находилась в глубоком тылу, по ту сторону Одера. 35 км не дошли до Берлина. Поступила команда, и нас отозвали на батарею.

Конец войне

В направлении на Берлин сосредоточены большие силы нескольких фронтов. Чувствовалось, война приближается к концу, этого ждали и понимали.

Наша Ленинградская Краснознаменная ордена Кутузова 21-я Гвардейская гаубичная артиллерийская бригада большой мощности резерва Главного командования закончила свой боевой путь.  

Неподалеку от Одера заняла свою дислокацию. Дивизион и батарея разме­стились возле села Родерберг. В сосновом лесу последний раз соорудили рубленые домики без накатов. Накаты уже не требовались. Стали приводить в порядок основательно потрепанную материальную часть, стволы гаубиц зачехлили. Наступившая тишина и размеренная жизнь первое время действовали угнетающе и казались неестественными и неправдоподобными. Нам все время чего-то не хватало. Сказывалась привычка долгих военных лет. Только сны еще долго были тревожные, снились бомбежки и обстрелы. Постепенно начали перестраивать свою психологию на мирный лад. 8 мая 1945 года мы, оставшиеся
в живых «громодяне», направились на практическое занятие к рядом расположенному красивому озеру. Взяли рацию, стали слушать, о чем говорит эфир.

На различных языках ловили часто повторяющееся слово «капитуляция». Нам это слово было понятно — конец войне.

И вот следующий долгожданный день — 9 мая 1945 года — день окончания войны. День нашей Победы!

Тяжелый и долгий был путь к ней, 1418 дней и ночей. Миллионы погибших, ужас, страдания. Все пройдено и пережито. Наши сердца в полной мере испытали горечь отступления и радость Победы!

Обнимаемся, целуемся, на глазах слезы. Салютуя, разрядили в последний раз свое боевое оружие вверх, в воздух. Мы завоевали мир и спокойствие на земле. Оставшиеся в живых, преклоняем свои поседевшие головы перед теми, кто погиб, не дожил до радостного дня Победы.

                                                                                                      Декабрь 1977 — май 1978

                                                                                  Публикация Маргариты Синикиди