ИЗ ГЛУБИНЫ (ПРОЗА)

Бела  Балаж

СКАЗКА О МУЗЫКАНТЕ

Рассказана мною Стефе Кальвас Длугошовской

Когда-то в стародавние времена стоял на свете большой город — раскинулся он по берегу широкой синей реки шумными площадями и улицами, а по другую ее сторону взбирался на тихие холмы с пышными садами, величественными дворцами и крохотными домиками. И вот на самом высоком холме, около самого красивого парка с самым красивым белым особняком притаился маленький цветочный садик одного бедного садовника. У ограды был выстроен домишко; в дождливую пору, если тучи шли с запада, ему не страшен был ни дождь, ни ветер, потому что подле большого белого дома он был в безопасности, словно птенец под крылышком матери. 

Старый садовник жил один, в тишине, со своими цветами. По соседству тоже было тихо: господа редко здесь бывали. Двери большого белого дома были заперты, ставни закрыты, и старик, глядя на него, часто думал: «Ишь, какой великан, сомкнул веки и спит. Кто знает, что ему снится?» Мимо него садовник всегда проходил на цыпочках.

А надо сказать, чудной был этот садовник. Он терпеть не мог людей. Про него даже говорили, что ему следовало бы повесить на ограде табличку «Осторожно, злая собака». Посмеивались над тем, что он вытворял со своими цветами — как разговаривал с ними и целовал их, как ждал с нетерпением, когда распустится новый бутон, будто встречал дорогого гостя, и как долгими осенними вечерами, когда увядали его цветы, стоял неподвижно в тумане, словно большой покосившийся столб, и глядел завороженно вдаль. Будто прослеживал их путь: вот уходят они в далекие края, чтобы цвести под жарким солнцем, а весной возвращаются — каждый на свой стебель.

Людей он терпеть не мог. Но одного человека все-таки любил. И любил сильнее спящего дома, сильнее деревьев в своем саду и даже, может быть, сильнее цветов.

Была в домишке маленькая комнатка, которую он сдавал внаем. Как входишь в дом, вниз ведут три каменные ступеньки, спускаешься и идешь налево, через кухню, и там по правую руку будет дверь. Прежде у старика жильцы не задерживались, потому что никто с ним не мог ужиться. Но вот уже полгода жил в этой комнате бледный и стройный юноша. Молодой музыкант. Он и правда был совсем не такой, как другие. Старик, бывало, сидит в виноградной беседке около дома, строгает что-нибудь, задумается и долго-долго глядит куда-то далеко поверх клумб, потом медленно переведет взгляд на окно комнаты и видит юношу, который все сидит за роялем и пишет ноты.        

Долго смотрит садовник на музыканта сквозь виноградные листья и думает: «Это тоже цветок. Редкий, чудесный цветок, самый красивый в моем саду. Лицо у него белое, точь-в-точь флорентийская лилия, темные мягкие волосы стелятся по щекам, как у некоторых видов бархатные тычинки подымаются из чашечки и ложатся на лепестки. Он, положим, и ходит, и двигается, да только так, в полусне — как цветок на длинном стебле покачивается на ветру».

А когда юноша играл на рояле, садовник думал: «Вот его аромат. Да, это цветок!..» И долго смотрел на него — не в силах отвести глаз.

Словно боясь потревожить самый чувствительный из всех своих цветов, старик подходил к юноше, затаив дыхание, подавал ему завтрак, застилал постель и чистил его одежду, едва прикасаясь к вещам, приподымая их кончиками пальцев.

«Но в конце концов он все-таки человек, — думал старик, — молодой человек…»

И однажды он спросил музыканта:

— Вы тоже уже больше не любите людей?

Юноша вспыхнул, а старик взглянул на цветущие розы «Ля Франс» и снова посмотрел на юношу.

— Нет, я очень люблю, — ответил музыкант.

— Но отчего вы никогда не ходите в город? Почему не идете к людям? Вы тоже больше не любите жизнь?

— Очень люблю. Только передо мною стена. Чтобы проникнуть в жизнь, нужно отыскать ворота и открыть их. Там, внизу, в городе, люди, они не помогут мне в этом. Я лучше подожду здесь, среди цветов. Жизнь — большой поющий сад. И я обязательно отыщу ворота этого чудесного сада.

Старик молча смотрел на свой чудо-цветок: как верно он говорит! Мысли его будто чудесно являются ему из самых глубин земли, от самых его корней, неизменные в своей истинности и ясности.

Так и жили они в тишине и спокойствии, пока не случилось вот что.

Наступила весна, и однажды большой белый дом проснулся. Приехали господа.

Медленно плыл теплый лиловый вечер. Музыкант стоял у окна, крепко стиснув тонкими белыми пальцами решетку, и глядел вниз: по склону холмов катилась пена цветущих фруктовых деревьев, а далеко-далеко словно покачивались на волнах синие горы.

«Какая безмолвная весна, — подумал он. — Отчего же в груди такая печаль? Серебристый туман стелется по холмам, тени вздрагивают в долине над бледной рекой, сизая дымка подымается над городом, а там, вдалеке, вздыхают синие горы и всюду вспыхивают огни. Словно незримые волны опрокидывают всё кругом в объятья друг друга, весь мир качается на этих волнах — и нет ему ни конца ни края. У меня кружится голова, но так тяжело и больно в груди. О, если бы и мне растаять в этих объятьях! О, если бы и мне раствориться!..»

Юноша провел рукой по лбу. В голове зазвучали мелодии Шумана. Он сел к роялю и заиграл «Полное удовольствие». Звуки вспорхнули и улетели
в ночь, а он опустил голову и остался недвижен.

Вдруг вздрогнул и разлился в тишине нежный голос, которого юноша никогда прежде не слышал. Где-то совсем рядом запела девушка. Должно быть, голос слышался из окон большого белого дома.

Ему показалось, что она стоит рядом, они держатся за руки, вместе глядят в лиловую ночь, и он ей говорит:

— Ты видишь этот мир? У меня кружится голова, но так тяжело и больно в груди.

А девушка сжимает его руку, и он слышит ее тихий нежный голос:

— О, если бы и мне раствориться…

Он словно проснулся. Кругом было тихо. Может быть, все это ему почудилось? Он потер лоб. И вдруг в тишине снова раздался ее голос, еще более нежно и звонко она запела мелодию Шумана.

Нет, это было не воображение, это был настоящий голос. Юноша чувствовал его теплое дыхание, и каждый нерв отзывался в нем на эти звуки. Он прикоснулся к клавишам и заиграл.

Они внимали друг другу, девушка пела, а он играл, ее голос звучал для него, а его музыка — для нее. Она умолкала, и он начинал новую песню, за­канчивалась музыка, и девушка пела другую. И только на рассвете все смолкло.

Садовник удивился тому, что его живой цветок целый день не показывался в саду и вышел из дома только к вечеру. Юноша взволнованно ходил взад и вперед по дорожке среди цветущих анютиных глазок и смотрел себе под ноги. Старик озадачился: прежде музыкант всегда смотрел по сторонам, на цветы, деревья и небо, а теперь не подымал глаз, и щеки его горели.

— Почему вы смотрите в землю? — спросил садовник. — Отчего не смотрите вокруг? Поглядите, — кивнул он на большой белый дом, — наш великан открыл глаза.

Юноша покраснел и ушел в комнату. Немного погодя он вновь вышел в сад, как будто хотел испытать, может ли он теперь смотреть по сторонам, однако так и вернулся к себе не поднимая головы.

Он бросился на кровать, зажмурил глаза и стал слушать. Он слышал ее голос. Теперь все кругом лучилось звуками песни, и во всем, что он слышал, звучал ее голос. Перед ним больше не было никакой стены, он вдруг очутился в огромном чудесном поющем саду.

Снова вечерняя заря проскользнула над городом, и на дремлющие холмы просыпалась охапка лиловых лепестков. Стало совсем тихо. Музыкант поднялся с кровати и подошел к роялю.

Он долго не решался. Наконец опустил руки на клавиши, и из-под его пальцев вырвались истомившиеся в тишине аккорды.

Женский голос ответил ему тихой ласковой трелью.

С тех пор они проводили так каждый вечер.

Музыкант научил невидимый голос всем своим песням, и каждая мелодия, льющаяся в этом голосе, оживляла перед ним тот миг, когда он впервые услышал ее в своей душе. Звуки музыки проливались в невидимый голос, вместе они подымались над цветущими деревьями и таяли в упоительном трепете объятий. Каждый вечер голос и музыка соединялись в песне без слов, летели над спящим городом и исчезали во мгле.

Иногда юноша выходил в сад, чтобы узнать: может ли он теперь глядеть на мир? Но всегда возвращался в комнату, так и не поднимая головы.

Как-то вечером шел дождь. Теплые крупные капли ударялись о молодые листья, соскальзывали на лепестки цветов, и блистающие струйки стекали по темным стволам деревьев. Большими глотками дождь пил благоухание сада, проливая повсюду весну. Музыкант стоял у окна, крепко стиснув пальцами решетку. «Какой аромат у земли, — думал он, — как у обнаженной девушки. Это земля умывается...»

Глубоко дышала листва, разлетались сверкающие брызги, слышался тихий плеск воды, и то и дело в темноте сада звенел таинственный кокетливый смех. Ему казалось, среди теней мелькало обнаженное тело девушки, купающейся в теплом дожде.

Вдруг вдалеке зазвучала трель, и чем ближе становились нежные переливающиеся звуки, тем горячее ласкали они его слух.

Голова у него закружилась, по телу пробежал огонь, и он, сам не зная как, очутился у рояля. И заиграл так, словно клавиши обжигали ему пальцы. Звуки ее голоса, точно языки пламени, вспыхивали в его музыке. О, если бы кто-нибудь когда-нибудь услышал эту мелодию, он бы ощутил жажду вечной любви! Кто из них сочинил ее? То была песня, которую они сочинили вдвоем. И ее не слышал никто.

Комната была полна ароматами ночи. Руки его медленно соскользнули с клавиш, голова отяжелела. «Мы любим друг друга», — думал он.

Сад встрепенулся ото сна. Голос девушки зазвучал так близко, как нико­гда прежде. Музыкант вскочил и подбежал к окну, ему казалось, она пела
в саду. Свет месяца лился на цветы и деревья, всюду дрожали искрящиеся нити. От влажной земли поднимался пар. «Это сон, — подумал юноша, — всего лишь сон».

Но вот снова где-то совсем близко зазвенели нежные звуки, точно соловей пел на ветке под крышей. Может быть, она притаилась у стены?

Голос звучал еще красивее и еще печальнее. Юноша вдруг потряс решетку на окне. Девушка пела ту песню — которую они сочинили вдвоем. Но звуки, не в силах превозмочь боли и тоски, в отчаянии рассПпались. Наступила тишина.

Он выбежал на улицу. Тысячи серебристых нитей, словно огромная паутина, оплетали землю. Он бросился вглубь сада, искал ее за каждым деревом, за каждым кустом, но ее нигде не было.

«Это сон», — снова сказал он себе, поднял голову и поглядел на луну. Какая большая! Гигантский сияющий паук опутал своей сетью землю и пьет ее кровь, уже все кругом источает мертвенную бледность и мир трепещет в его ворсистых серебряных лапах. И тут юноша взглянул на окна большого белого дома. Впервые.

      Они были закрыты. Закрыты и залиты серебром. Серебро всюду. Серебро, серебро, серебро.

«Это всего лишь сон», — прошептал музыкант, вернулся в комнату и, обессиленный, бросился на кровать.

На следующий день юноша все так же ходил по дорожкам сада, глядя себе под ноги. Он был очень бледен, и старый садовник встревожился.

— Что же вы всё не подымаете глаз? — спросил он. — Взгляните, господа снова уехали.

Юноша огляделся кругом и посмотрел на окна большого белого дома. Великан опять закрыл глаза, и теперь старый садовник будет ходить мимо него на цыпочках.

— Что с тобою, мой дорогой, чудесный цветок? — испугался старик и склонился к юноше, осторожно утирая с его бледных щек слезы.

Музыкант все ему рассказал.

— Мы любим друг друга, но я не вижу ее, не знаю, где она.

Старик подумал тогда о цветках двудомной крапивы: из далеких полей приносит пчела пыльцу, жужжит над рыльцем, цветок опыляется, трепещет, но не знает, не видит — где же другой?

— Я пойду и спрошу о ней, — сказал садовник.

Он скоро вернулся.

— В доме только два старых слуги. Они прежде ее никогда не видели и имени ее не знают. Она приехала откуда-то с северных берегов, вместе с господами. Погостила здесь и они вместе уехали. Больше слуги ничего не знают.

С тех пор юноша не выходил из комнаты, дни напролет лежал он на кровати с закрытыми глазами, не играл и не писал музыку. Но прошло время, и однажды он поднялся и сел к роялю. Он играл без устали, с утра до ночи, и старый садовник, выходя на рассвете в сад, всегда видел в окне свет лампы и юношу, который все сидел у рояля и все писал ноты.

Прошло два года. Молодой музыкант стал известным композитором. Песни его пели во многих странах.

Однажды он сказал садовнику:

— Я стал известным композитором, могу объездить весь свет. Теперь, наверное, я смогу ее отыскать.

Старик ничего не ответил, только его лицо помрачнело. Музыкант уехал, и садовник остался один в тишине сада. Он стоял неподвижно, точно большой покосившийся столб, и глядел вдаль.

      Каждую весну он ждал музыканта, но тот не возвращался, и старик думал: «Некоторые цветы цветут очень редко. Есть и такие, которые — раз в сто лет».

*  *  *

А музыкант тем временем объездил весь мир.

Он давал концерты в больших городах. Каждый раз, когда он выходил к роялю и обводил взглядом публику — бушующее море пестрого сияющего шелка с пеной кружев, блистающее бриллиантами и жемчугом, — он думал: «Может быть, она сейчас здесь. Я должен играть так, чтобы музыка коснулась ее сердца, она вскрикнет, она обязательно встанет и подойдет ко мне…»

Он играл, и музыка проникала в сердце каждого из тысячи человек в огромном зале, и каждый чувствовал, что музыкант зовет и ищет именно его. Каждый удерживался, чтобы не вскрикнуть, и был готов подняться с места и идти к музыканту.

Публика рукоплескала, бросала ему цветы и посылала воздушные поцелуи, но он глядел перед собой невидящим взором. Люди удивлялись и перешептывались: так вдохновенно смотрел он в зал перед концертом, а теперь мрачен, как будто что-то его разочаровало, как будто сердце его болит о чем-то! Что с ним?

Слава его росла, и росла его печаль. Он больше не давал концертов на юге и ездил только по северным берегам.

Как-то летом он отдыхал в курортном городке на берегу фьорда. Бродил одиноко по угрюмым скалистым берегам в сосновом лесу, как когда-то среди цветов маленького сада, только теперь рядом не было садовника, с которым он мог бы поговорить. Больше всего он любил сесть в рыбацкую лодку и качаться на волнах. Он тогда почти не шевелился: поднимал весла, и лодка плыла по течению, блуждала, огибая косу фьорда, среди маленьких остров­ков.

В тот вечер музыкант стоял на берегу. В лицо ему дул холодный северный ветер, колкий песок царапал щеки, а за спиной скрипели могучие рыжие сосны. В море клубами скатывались бурые облака, волны вздымали свои лиловые языки и поглощали их. Две бездны. Два разъяренных и беспомощных брата-великана теребят и терзают друг друга, прижимают друг друга к груди и глухо бормочут, изливая вечную скорбь свою.

Музыкант протянул к ним руки, словно хотел сказать: позвольте и мне спрятаться у вас на груди.

Он сел в лодку, и волны тотчас унесли его далеко в море.

Спустился туман, воздух стал гуще, а тяжелые волны поднимались все выше, и вскоре нельзя было отличить небо от воды.

«Сейчас я умру», — подумал музыкант, положил весла, встал и запел. Он пел ту песню, которую они сочинили вдвоем.

Когда он умолк, в тот же миг где-то у него за спиной, разрезая туман, звонко зазвучала мелодия. Звуки переливались, голос струился прекрасной песней.

«Это безумие, наверное, — подумал музыкант. — А ведь теперь она поет совсем иначе. Голос ее звенит, словно обещание».

Он схватил весла и принялся грести что было сил. Голос звучал все звонче, сладко маня, но сколько музыкант ни продвигался ему навстречу, он всегда оставался на прежнем от него удалении.

Юноша искусал себе губы в кровь, но продолжал грести из последних сил. А девушка все пела и пела. Но вот руки его ослабли, он уронил весла и потерял сознание.

Когда он очнулся, над ним висело звездное небо. Кругом было тихо, только вздрагивала сверкающими песчинками морская гладь. Под головой он ощутил одежду и понял, что лежит в лодке. В небе возвышался черный силуэт огромного человека. Бородатый старик сидел на веслах и правил лодкой. Музыкант в полудреме силился разглядеть его, но тяжесть овладевала им и глаза смыкались сами собой. Кожаная шляпа с широкими полями, высокие кожаные сапоги. Музыкант даже чувствовал запах мокрой кожи морских бушлатов.

Вдруг накатила большая волна и толкнула лодку в сторону. Юноша вздрогнул и тут же вспомнил, что с ним произошло. Он хотел было подняться, но усталость сковала все тело. Бородатый старик, заметив его движение, кивнул ему, будто говорил «подожди маленько, все хорошо будет», и налег на весла.

Темные тени прибрежных кустов заскользили над лодкой. Моряк правил вдоль острова. Наконец он остановился возле деревянных мостков, вышел и подтащил лодку к берегу. Юноша слышал, как скрипит дно о камни. Потом он почувствовал, что старик коснулся бородой его лица, и открыл глаза. Моряк поднял его.

Но юноша едва мог стоять, и бородач понес его вглубь острова. Он прошел по дороге, и склоняясь под длинными ветвями ив, свернул на тропинку, по обеим сторонам которой густо росли кусты. Музыкант увидел вдалеке светящееся окошко. Старик нес его к дому.

Музыкант очутился в маленькой комнате с белыми стенами. Он увидел накрытый стол, убранную постель, а в углу — ореховый рояль. И тут силы вернулись к нему, из коленей исчезла дрожь, он схватил моряка за плечи и умолял его на всех языках, какие только знал, сказать хоть слово. Но старик с белой бородой, который удивительно был похож на старого садовника, молчал. Наконец он улыбнулся и кивнул, как тогда, в лодке — мол, подожди, все хорошо будет.

Он пошел к выходу, и музыкант бросился за ним. Старик остановил его рукою, вышел и запер за собой дверь.

Музыкант принялся громко колотить в дверь и кричать, но вдруг смутился и замолчал, краска бросилась ему в лицо. «Должно быть, она здесь. Это она привезла меня сюда и сейчас слышала, как я колотил в дверь и кричал».

Он сел к столу, опустил голову и заплакал.

И тут зазвенел ее голос. За стеной, в соседней комнате, в двух шагах от него. Она здесь.

Мягко скользили звуки, точно жемчуг нанизывался на нить, переливались и сплетались в сладкий поцелуй. Музыкант медленно поднялся, подошел к стене и не помня себя принялся гладить ее. Затаив дыхание, он гладил стену, сквозь которую пробивался прекрасный голос. Почему она не идет к нему? Отчего ему нельзя ее видеть? Девушка замолчала. Музыкант обращался к ней на всех языках, какие только знал. Но она не отвечала ему.

Тогда он сел к роялю и заиграл. Словно кровь хлынула из раны, зазвучала музыка, и все, что он пережил с тех пор, как девушка покинула его в ту летнюю ночь, вырвалось из его измученного сердца.

Когда он остановился и руки его медленно соскользнули с клавиш, он услышал, как горько плачет она за стеной.

Может быть, он жил уже неделю или две в этой маленькой комнате. Все здесь было белое — белые стены и пол, белые занавески на окнах, белая мебель — и только рояль не был белым.

Музыкант не знал, когда наступает ночь и когда приходит день — кругом была непрерывная песня. Старый моряк с белой бородой прибирал его комнату, приносил ему завтрак, чистил одежду и, уходя, всегда запирал за собой дверь. Юноша ходил взад и вперед по комнате, как зверь по клетке. Он прижимался щекой к стене и долго стоял так, надеясь, что почувствует сквозь стену дыхание девушки, тепло ее тела. Однажды он не выдержал и стал кулаком барабанить в стену. Девушка успокаивала его, гладила своей песней, утешала, как ребенка, но он уже ни на что не обращал внимания и бил все сильнее, пока не выбился из сил.

Однажды музыкант едва поднялся с кровати и, шатаясь, подошел к роялю. Из самой глубины сердца он собрал последние силы, чтобы позвать девушку. Он ударил по клавишам, и музыка темным пурпуром залила все кругом, точно густая кровь. Звуки забвения. Звуки безумия. Потом наступила тишина, комната погрузилась в такое глубокое безмолвие, что музыканту даже показалось, будто на стенах проступила мертвенная бледность. Ему стало страшно, холодный пот выступил у него на лбу, а по всему телу пробежал озноб. Он лег в кровать.

Едва он заснул, как тут же проснулся оттого, что горячие губы прижались к его губам, длинные шелковые волосы рассыпались по его шее и смешались с его волосами, а его тело было объято теплом женского тела. Он вскрикнул и обнял ее.

Сквозь щель закрытых ставен в комнату проникал слабый свет холодного утра. Девушка хотела высвободиться из его объятий, но музыкант прижимал ее к груди и не давал ей уйти. Он решил, что не отпустит ее, он хочет ее видеть, он хочет знать все.

Он пытался говорить с нею, но в ответ девушка только тихо, едва слышно пела. Пела печально, словно умоляя ее отпустить.

В сумраке комнаты музыкант не мог ее видеть. Он гладил девушку и, как слепой, чувствовал ее красоту руками.

Она плакала, но он крепко держал ее. Вдруг он почувствовал, что девушка поднесла что-то к его губам, в ноздри ему ударил тяжелый дурманящий запах, голова закружилась.

Когда он пришел в себя, был уже день, пасмурный, серый. Ставни были открыты, на столе стояли яства. Он стал умываться и заметил у себя на пальце золотое обручальное кольцо. Голова его была еще тяжела, и больше всего ему хотелось лечь обратно в постель.

Когда он вновь проснулся, на пороге комнаты стоял моряк и молча глядел на него. Музыкант поднялся, и моряк подал ему шляпу и плащ.

Старик взвалил его на себя, как и в тот вечер, когда привез на остров, и вынес из дома. Они пересекли маленький садик и вышли на тропинку, окайм­ленную густыми кустами. Музыкант узнал дорогу, ведущую к деревянным мосткам, и попробовал вырваться. Но бородатый крепко держал его. Он вышел с ним к берегу, посадил в лодку и мигом столкнул лодку в море.

Музыкант снова стоял на берегу, как и в тот холодный вечер. В лицо ему дул порывистый северный ветер, колкий песок царапал щеки, а за спиной скрипели могучие рыжие сосны. В море клубами скатывались кроваво-бурые облака, волны вздымали свои лиловые языки и поглощали их. Две бездны, два разъяренных и беспомощных брата-великана теребят и терзают друг друга, прижимают друг друга к груди и глухо бормочут, изливая свою вечную скорбь.

Юноша протянул к ним руки. На пальце у него блестело золотое кольцо с черным сердцем. Так значит, это был не сон.

Музыканту сказали, что на островах живут только рыбаки, да и те не в эту пору. Тогда он повез людей на остров, чтобы показать им дом с белой комнатой. Но двери и окна дома были заколочены. Люди сказали ему, что с давних пор здесь никто не живет, когда-то это был охотничий домик одного знатного господина, который жил в соседнем городе, но он давным-давно уехал из этих краев на юг.

Больше музыкант ничего ни у кого не спрашивал.

С тех пор он не покидал этих мест. Его ждали во многих странах и только недоуменно качали головами: где он может быть, отчего не дает концерты?

А он больше не касался рояля и не сочинял музыку. Целыми днями бродил по скалистым берегам или пропадал в далеких лесах. Затаив дыхание, останавливался перед каждым деревом и думал — «вдруг она спряталась здесь», делал резкий прыжок и обходил дерево. Вечерами он садился в лодку и плыл на остров, прятался в кустах возле дома и сидел на корточках всю ночь. «Безумец», — говорили о нем. Никто не смеялся над ним. Странное дело, к нему и прикоснуться иначе никто не смел, как кончиками пальцев, как когда-то старый садовник.

Приближалась зима. Могучие сосны стояли безмолвно и потрясали мохнатыми белыми бородами, когда над фьордом поднималась пурга. Городок опустел, и музыканту пришлось переселиться в соседний город, где когда-то жил знатный господин, которому принадлежал дом на острове.

Тут юноша ударился в пьянство. Вечера он просиживал в темных и душных кабаках, где в воздухе висел сладкий запах палинки и смешивался с едким дымом табака. Он пил в обществе грубых матросов с глазами навыкате и хохочущих размалеванных девиц. Но и матросы и девицы, когда с ними сидел музыкант, вели себя тише.

Однажды вечером поднялась сильная метель. Вьюга кружила над городом, стучала в окна кабака, и казалось, вот-вот сорвет с них ставни. В тусклом свете двух мерцающих ламп, в клубах рыжего дыма покачивался большой не отесанный стол, тут и там торчали косматые бороды, мелькали сальные кожаные шляпы и измятые юбки. Стены трещали от гогота и хрипа, за окном завывала вьюга, и где-то далеко на фьорде громыхал молодой лед.

Музыкант сидел в углу с девицей на коленях.

— Отдай мне это красивое кольцо с черным сердцем, — просила она.

— Я уже сказал, что не отдам.

— Жена подарила?

— Да.

— Расскажи, какая у тебя жена.

— Не знаю.

— Псих! — засмеялась девица.

Но юноша не слушал ее.

— Ну хватит, не печалься, — девица принялась гладить его, потом обвила его шею руками и впилась губами в его губы.

В это мгновение раздался выстрел, и со звоном разбилось окно. Девица вздрогнула, из ее груди вырвался крик, и она упала замертво. Вся одежда музыканта была в крови.

Пьяные посетители в ужасе повскакивали с мест, никто не понимал, что произошло. Музыкант бросился к разбитому окну, взволнованно глядел в темноту пустынной улицы и чувствовал, что хмель мигом выветрился из его головы.

Он выбежал на улицу. Ветер трепал его волосы, завывала метель, и кругом ничего не было видно. Вдруг улицу впереди озарила синяя вспышка. Снова раздался выстрел, и пуля просвистела над ухом. Юноша бросился туда, откуда стреляли.

Музыкант долго бежал и наконец остановился. Дорогу ему преграждали длинные сани, над которыми возвышался силуэт бородатого старика. Моряк стоял неподвижно и держал в руке дымящееся ружье. На козлах сидел какой-то парень, а в санях, должно быть, кто-то лежал: юноша заметил, что под шкурами что-то шевелится. Восемь больших собак были впряжены в сани. Две лежали на снегу, остальные, тяжело дыша, стояли, готовые тронуться в путь.

Музыкант хотел было подойти к саням, чтобы посмотреть, кто лежит под шкурами, но бородатый старик взял его в охапку, накинул на него шубу и посадил рядом с собой. Парень на козлах взмахнул хлыстом, собаки, скуля и взвизгивая, понеслись.

По следу саней с криками уже бежали люди, и музыкант слышал, как над головой у него проносятся пули.

Полозья со свистом разрезали снежную корку, и снег разлетался во все стороны. Сани выкатились к краю берега. Тут собаки резко остановились, и сани чуть не подавили их. Псы лаяли и кусали друг друга, парень стеганул их хлыстом, и они, сорвавшись с места, выбежали на лед.

Преследователи добежали до берега и оставили погоню: вода еще не полностью замерзла, и снег покрывал множество взгромоздившихся друг на друга льдин.

С берега еще доносились крики и выстрелы, но потом все смолкло. Слышно было только, как тяжело дышат собаки, и где-то далеко трещит лед. Сани то и дело подпрыгивали на ледяных глыбах, иногда какая-то из собак скользила, падала и поднималась на бегу, высвобождая застрявшую во льду лапу.

Музыкант поднялся, чтобы посмотреть, кто лежит под шкурами, но старик грубо одернул его и усадил обратно. Взгляд у него был такой, что юноша не осмелился сказать ни слова. Только отчаянный крик вырвался у него из груди, и собаки ответили ему воем.

Он слышал за спиной тихие стоны.

Под шкурами лежит девушка, думал он. Должно быть, она больна и не может к нему подойти. Хотя она его и не видела и, быть может, не знает, что он здесь. А ему ведь стоит только протянуть руку, чтобы прикоснуться к ней. Он закрыл лицо руками.

Долго еще мчались собаки, словно пытаясь догнать белое облако пара собственного дыхания. Наконец сани въехали на остров. Они пронеслись по дороге под большими ивами, в своих снежных шапках походивших на огромные камыши, и свернули на тропинку с густыми кустами.

Старик торопливо втолкнул музыканта в маленькую белую комнату и вышел, даже не засветив лампы и заперев дверь на ключ. Ставни были открыты, за окном повсюду лежал снег, и комната казалась еще светлее, чем прежде.

За стеной поднялась суета. Музыкант слышал жалобные стоны девушки. «Больна», — подумал он.

Он не колотил в дверь и не кричал, потому что понимал: это бесполезно. Он лег на пол, зажмурился. Ему стали мерещиться призраки, и, чтобы не сойти с ума, он сел к роялю и заиграл. Впервые за долгое время. Если бы кто-нибудь слышал эту музыку, он больше бы никогда в жизни не смеялся.

И вдруг за стеной тихо запела девушка. Звуки музыки и ее голоса соединялись, таяли в объятьях друг друга и исчезали в ночной тишине, стремительно поднимаясь над островом, будто уже знали, где их звезда.

Но вдруг девушка вскрикнула, словно теряя силы, голос ее задрожал, и наступила тишина.

Ледяное безмолвие сковало комнату, оно давило со всех сторон, заполняя пространство и не давая юноше пошевелиться. Он потерял сознание.

На следующий день моряк пытался разбудить его, но музыкант долго лежал с закрытыми глазами. Наконец старик поднял его и вынес из дома.

      Стояло холодное туманное утро. В небо поднималось огромное кроваво-красное солнце. Старый моряк пересек маленький садик, повернул направо и поднялся на холм. Отсюда было видно все бескрайнее снежное поле, утопающее в тумане. В небо медленно поднималось кроваво-красное солнце, и нежно-розовая земля, погруженная в глубокий сон, медленно раскалялась в тишине утра.

На вершине холма музыкант увидел могилу. В ее изголовье стоял черный камень, но ни единого слова не было на нем, только белый нотный стан, словно начерченный на аспидной доске, и белые ноты.

Это была песня — та, которую они сочинили вдвоем.

1907

Перевод Александры Банченко