О ЛИТЕРАТУРНЫХ НРАВАХ

 

Самуил Лурье

Ода. Пасквиль. Нечто о пурге

От северных оков освобождая мир,
Лишь только на поля, струясь, дохнет зефир,

 

т. е. когда под воздействием поступающих масс теплого воздуха начнется таяние льда и снега: метафоры общего пользования — вроде статуй в петербург­ском Летнем саду — того же качества и в таком же состоянии; а синтаксис симулирует симтомы полиомиэлита; но сию же секунду исполнит сальто вперед:

 

Лишь только первая позеленеет липа, —

 

вот видите: опустил рупор, сказал строку обыкновенным голосом — все стихотворение осветилось улыбкой: а вы что подумали? абзац, подумали, отстой? (Обратите внимание, г-н переводчик: растительность не зазеленеет, а по-; как будто цвет проступит на белом мгновенно; кстати, целое время года пролетело — вся весна, —

 

К тебе, приветливый потомок Аристиппа,
К тебе явлюся я; увижу сей дворец,
Где циркуль зодчего, палитра и резец
Ученой прихоти твоей повиновались
И
вдохновенные в волшебстве состязались.

 

Пробел. Отступ. Пауза. Переход от буклета к портрету.

 

Ты понял жизни цель: счастливый человек,

Для жизни ты живешь.

 

И легкий какой переход. Как четыре действия арифметики. Не купишь Рембрандта, Ван-Дейка, Тьеполо, не позволишь себе заказывать настенные панно Роберу (а декорации домашнего театра — Гонзаго), не имея годового дохода этак под миллион р. Каковую сумму в дровах не найдешь: на нее должны скинуться 40 000 крестьянских семейств, или 200 000 человек. Которых нельзя же завоевать — а только получить по наследству либо (это как раз наш случай) как гонорар или презент. А потом за долгую-предолгую жизнь, целиком посвященную исполнению собственных желаний, — не промотать. Тут одного везения мало, а нужна особая заслонка в организме, или клапан, — чтобы расход никогда не превышал дохода, как в правильно устроенном бассейне. Резвись, погодок Радищева, не знай печали — раз от младых ногтей сообразил что к чему. Толковым счастье.

Вот приказал бы его сиятельство своему библиотекарю (необозримая, говорят, была в Архангельском библиотека; на самокрутки, должно быть, пошла): а принеси-ка сюда, голубчик, Диогена Лаэртского — «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов», издательство «Мысль», 1979 год, — поглядим, кого тут нам в почетные предки назначают, — убедился бы (удивился бы): Аристипп-то приплетен не для красного словца.

«Он умел применяться ко всякому месту, времени или человеку, играя свою роль в соответствии со всею обстановкой. Поэтому и при дворе Дионисия он имел больше успеха, чем все остальные, всегда отлично осваиваясь с обстоятельствами. Дело в том, что он извлекал наслаждение из того, что было в этот миг доступно, и не трудился разыскивать наслаждение в том, что было недоступно. За это Диоген называл его царским псом».

Вот видите. А Грибоедов почти так же отзывался о Ю***: старый придворный подлец.

«...Когда Дионисий плюнул в него, он стерпел, а когда кто-то начал его за это бранить, он сказал: „Рыбаки подставляют себя брызгам моря, чтобы поймать мелкую рыбешку; я ли не вынесу брызг слюны, желая поймать большую рыбу?“»

Исключительно взвешенная концепция морских брызг. Не думаю, впрочем, что Ю*** осмелился бы изложить ее с такой же безбоязненной прямотой. Тут Аристипп напоминает нам скорей С. В. Михалкова.

«...Кто-то осуждал его за то, что он живет с гетерой. „Но разве не все равно, — сказал Аристипп, — занять ли такой дом, в котором жили многие, или такой,
в котором никто не жил?“ — „Все равно“, — отвечал тот. „И не все ли равно, плыть ли на корабле, где уж плавали тысячи людей, или где еще никто не плавал?“ — „Конечно, все равно“. — „Вот так же, — сказал Аристипп, — все равно, жить ли с женщиной, которую уже знавали, или с такой, которую никто не трогал“».

Пластично изъяснялся, шельма. Хотя по широте кругозора — сущее дитя. Это же мораль русской революционной демократии. Пафос Добролюбова, Некрасова, романа «Что делать». Мелкие плаватели, до Ю*** им было страшно далеко: тот располагал мощным флотом. В Архангельском имелась галерея наподобие Военной в Зимнем дворце: 300 завоеванных дам, холст, масло, золоченый багет. Это не считая вспомогательной эскадры — крепостного т. н. гарема. Наличие которого так раздражало московскую интеллигенцию.

 «...Человека, который порицал роскошь его стола, он спросил: „А разве ты отказался бы купить все это за три обола?“ — „Конечно, нет“, — ответил тот. „Значит, просто тебе дороже деньги, чем мне наслаждение“».

Сходство-то намечается. И впрямь как бы фамильное. Аристиппический такой образ.

А ведь Пушкин навряд ли читал Диогена Лаэртского. Советское издание — только по блату, древнегреческий же в России знали как следует человека три: Дашков, Уваров, Надеждин (и то не факт). В каком-то романе Виланда как будто фигурировал этот Аристипп, основоположник или предтеча т. н. гедонизма, — но у Пушкина не хватило бы терпения на немецкую беллетристику.

Ум человека умного ходит по вертикали: вверх или вниз (и, соответственно, бывает высоким либо глубоким), выводя, извлекая, доставая новое знание из толщи имеющегося. Отчего не допустить, что ум гения работает, отражаясь от поверхностей: как солнечный зайчик или теннисный мяч. Пересекая параллельные линии наискосок. (То-то у советской школы и цензуры ключевая была забота — отучить сопоставлять.)

 

                     Свой долгий ясный век
Е
ще ты смолоду умно разнообразил,
Искал возможного, умеренно проказил;

 

(Вошел в фавор и вышел из него как мог незаметней.)

 

Чредою шли к тебе забавы и чины.

 

Точка. О доблести, о подвигах, о славе, о принесенной отечеству пользе — ни звука. Ничего себе — воспел.

«Пушкин говорил Максимовичу, что князю Юсупову хотелось от него стихов, и затем только он угощал его в своем Архангельском. — „Но ведь вы его изобразили пустым человеком!“ — „Ничего! Не догадается!“»

А догадался бы, прочитай он в «Онегине»: блажен, кто смолоду был молод, и т. д. О ком твердили целый век: NN — прекрасный человек. Но раз трудовой путь очерчен, пора переходить на жизненный:

 

Посланник молодой увенчанной жены, —

 

тоже удивительно, тоже бывает чаще с гениями: как только скучно и неточно, слог тускнеет сразу; как шкура кашалота, вытащенного на мель; вот, даже падежные окончания теряют чувствительность: кто тут, собственно, молод — он или она? Все равно, потому что все неправда. Пока императрица была молода, Ю*** ходил под стол пешком. А посланником (между прочим, в Турин) был назначен в тридцать три года (ей стукнуло пятьдесят четыре). До тех пор он колесил по Европе как частное лицо. Богатым дикарем.

 

Явился ты в Ферней — и циник поседелый,
Умов и моды вождь пронырливый и смелый,
Свое владычество на Севере любя,
Могильным голосом приветствовал тебя.
С тобой веселости он расточал избыток,
Ты лесть его вкусил, земных богов напиток.

 

И понравилось! до сих пор приятно вспомнить, как лебезил Вольтер, даром что мировое светило, перед интуристом, предъявившим рекомендательное письмо императрицы; как поддакивал, улыбался и кивал.

 

С Фернеем распростясь, увидел ты Версаль.
Пророческих очей не простирая вдаль,
Там ликовало все. Армида молодая,
К веселью, к роскоши знак первый подавая,
Не ведая, чему судьбой обречена,
Резвилась, ветреным двором окружена.

 

Ну да, ну да, все историки осуждают несчастную Марию-Антуанетту за расточительность и легкомыслие. Любила дурочка подать знак к роскоши. Но это все, простирающее, не простирающее вдаль пророческие (с какой стати у всего они пророческие?) очи, — это же чистый Гоголь, выбранные места. Не завидую вам, г-н переводчик. Тем более что меня-то вознаградит следующая строка — а вас?

 

Ты помнишь Трианон и шумные забавы?

 

Всю жизнь задаю себе этот вопрос. Какой-то в в этой строке ход — глубже человеческого голоса.

 

Но ты не изнемог от сладкой их отравы;
Ученье делалось на время твой кумир:
Уединялся ты. За твой суровый пир
Т
о чтитель промысла, то скептик, то безбожник,
Садился Дидерот на шаткий свой треножник,
Бросал парик, глаза в восторге закрывал
И проповедовал.

 

Ничего не понимаю. Как это — садился за пир на треножник? Что вообще тут рассказано? Как Ю*** читал сочинения Дидро — или как слушал его лекции — или как, судя по следующей строке, — пьянствовал с ним и его друзьями?

 

                      И скромно ты внимал
З
а чашей медленной афею иль деисту,
Как любопытный скиф афинскому софисту.

 

Как хорошо. Как красиво. Как в самом деле — медленно. Как из-за этого ф гаснет звук, подобно свету. Говорю же: поэзия есть речь, похожая на свой предмет.

 

Но Лондон звал твое внимание.

Лондон звал внимание. Как будто, не знаю, какой-нибудь князь Шаликов сочинял. Подавленный зевок. По плану-то дальше значился Амстердам, — но попробуйте выдумать российскому петиметру приличное занятие в Амстердаме. Экскурсия на верфь? Морские ванны? Ужин на мельнице? В Лондоне можно хотя бы сводить его в парламент.

 

                                                               Твой взор
Прилежно разобрал сей двойственный собор:
Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый,
Пружины смелые гражданственности новой.

 

Вот-вот: система сдержек и противовесов.

 

Скучая, может быть, над Темзою скупой, —

 

пустое «может быть» портит строку (и разрубает пополам следующую), зато вносит оттенок документальной достоверности: чужая душа — потемки, мы просто пересказываем машрут.

 

Ты думал дале плыть. Услужливый, живой,
Подобный своему чудесному герою,
Веселый Бомарше блеснул перед тобою.
Он угадал тебя: в пленительных словах
Он стал рассказывать о ножках, о глазах,
О неге той страны, где небо вечно ясно,
Где жизнь ленивая проходит сладострастно,
Как пылкий отрока восторгов полный сон,
Где жены вечером выходят на балкон,
Глядят и, не страшась ревнивого испанца,
С улыбкой слушают и манят иностранца.

Сам-то Бомарше остался в Англии, поскольку находился в командировке, в качестве спецагента — имея задание кого-то там отравить. Угадал тебя — нельзя, кажется, понять иначе, как: оценил масштаб личности. В терминах более зрелого социализма — прокнокал, что фраер не при делах, политика ему до лампочки, а не терпится попробовать заграничной клубнички. Ну и сплавил его в Испанию: типа там европеянки нежные доступней.

И ты, встревоженный, в Севиллу полетел.

 

Но тут Пушкину стало совсем скучно. И лень. И некогда.

 

Благословенный край, пленительный предел!
Там лавры зыблются, там апельсины зреют...
О, расскажи ж ты мне, как жены там умеют
С
любовью набожность умильно сочетать,
Из-под мантильи знак условный подавать;
Скажи, как падает письмо из-за решетки,
Как златом усыплен надзор угрюмой тетки;
Скажи, как в двадцать лет любовник под окном
Трепещет и кипит, окутанный плащом.

 

Семь строк беспримесной халтуры, две последние просто смешны; а до чего фальшив риторический ход — о, расскажи ж; но будем считать, что это проба пера для «Каменного гостя».

Вообще надоело. Пора обедать. Что там дальше случилось на Ю*** веку? Великая Французская революция? Пять строк.

 

Все изменилося. Ты видел вихорь бури,
Падение всего, союз ума и фурий,
Свободой грозною воздвигнутый закон,
Под гильотиною Версаль и Трианон
И
мрачным ужасом смененные забавы.

 

Наполеоновские войны? Одной строки хватит за глаза:

 

Преобразился мир при громах новой славы.

 

И пора подводить положительный итог. Типа: все прошло, все умерли, а Ю*** как ни в чем не бывало. Как огурчик. И поэтому молодец.

 

Давно Ферней умолк. Приятель твой Вольтер,
Превратности судеб разительный пример,
Не успокоившись и в гробовом жилище,
Доныне странствует с кладбища на кладбище.
Барон д’Ольбах, Морле, Гальяни, Дидерот,
Энциклопедии скептический причет, —

 
чудесная строчка — цикада и сверчок! — и чудесная шутка: вот только что показали издалека группу западных умников (цветные камзолы, яркие жилеты, кружевные жабо), но не успели мы мигнуть — одним-единственным словцом Пушкин перенес их на грязную деревенскую улицу в какой-нибудь Кистеневке: бредут гуськом, подбирая подрясники, — должно быть, по вызову: старуху какую-нибудь отпеть; жаль, Даламбер не поместился в строку; а вот Морле, который практически тут ни при чем, пришелся в самый раз: ямбическая фамилия.

 

И колкий Бомарше, и твой безносый Касти, —

 

см. Википедию, хотя вообще-то незачем, смысл не переменится: тот сатирик-сифилитик, про которого ты мне рассказывал; а хотелось бы думать: итальянский Барков, и как он был бы кстати; кто же и Ю***, если не Лука М-щев на персональной пенсии? —

 

Все, все уже прошли. Их мненья, толки, страсти
Забыты для других. Смотри: вокруг тебя
В
се новое кипит, былое истребя.

 

Немножко заунывно, — ничего, сейчас же исправим; про нынешних: кто там кипит-то? Черствые новые взрослые. Скучные ребята. Bourgeoisie.

 

Свидетелями быв вчерашнего паденья,
Едва опомнились младые поколенья.
Жестоких опытов сбирая поздний плод,
Они торопятся с расходом свесть приход.
Им некогда шутить, обедать у Темиры
И
ль спорить о стихах. Звук новой, чудной лиры,
Звук лиры Байрона развлечь едва их мог.
Один все тот же ты.

 

В смысле — один ты все тот же (но так даже торжественней). Хлебосол. Гурман. Ценитель изящного. Что еще? Ах да: хранитель традиций.

 

                          Ступив за твой порог,
Я вдруг переношусь во дни Екатерины.

 

Приближаемся к финальному комплименту. Жизнь прожита не зря и продолжается с толком:

 

Книгохранилище, кумиры, и картины,
И стройные сады свидетельствуют мне,
Что благосклонствуешь ты музам в тишине,
Что ими в праздности ты дышишь благородной.

 

Дышишь ими; заодно и благосклонствуешь им. Круто, правда?

 

Я слушаю тебя: твой разговор свободный
Исполнен юности. Влиянье красоты
Ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты
И
блеск Алябьевой, и прелесть Гончаровой.

 

Вот это необходимая строчка, козырная. И рифма наготове:

 

Беспечно окружась Корреджием, Кановой,
Ты, не участвуя в волнениях мирских,
Порой насмешливо в окно глядишь на них
И
видишь оборот во всем кругообразный.

 

Наконец-то. Возвращаемся к философии, через нее — к античности. За­кругляем.

 

Так вихорь дел забыв для муз и неги праздной,
В тени порфирных бань и мраморных палат
Вельможи римские встречали свой закат.
И к ним издалека то воин, то оратор,
То консул молодой, то сумрачный диктатор
Я
влялись день-другой роскошно отдохнуть,
Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.

 

До чего хорошо. Какой вздох на последней цезуре. Весь текст сразу становится вдвое глубже. Это как в том стихе про Трианон: предложение идеально исполняет свою интонацию. А как искусно брошен в заключительные строки — блик от начальных. Вообще — мастерство не пропьешь.

Немножко небрежно, а все-таки прекрасно. Мысли не кипят, но задумчивость — налицо. Адресат вроде бы почтен (и должен быть польщен), — но и гордость отправителя не страдает: ничего не солгано; напитка земных богов — разве что самая капелька, ровно сколько требует светская вежливость.

Мы непременно увидим князя Ю*** посаженым отцом у Пушкина на свадьбе, непременно. И на домашнем балу, дня через три, он будет самым веселым из гостей:

— Танцуйте, господа, танцуйте! Были бы у меня силы, я бы и сам сегодня танцевал!

Короче говоря, симпатичное стихотворение. С историей. Будь оно зданием в городе вроде Петербурга — считалось бы эталоном т. н. фоновой застройки. На фасаде — табличка: Охраняется государством. Классика обыкновенная. Бросил одобрительный взгляд — и мимо.

А не тут-то было. Дорогу преграждает появившийся как из-под мостовой человечек в синих очках. Не то чрезмерно сутулый, не то слегка горбатый. Неопрятно одетый, а впрочем, трезвый. Молодое, бледное, в испарине, в прозрачных вялых волосках лицо. Задыхающимся, торжествующим голосом — как будто преследовал нарушителя и наконец поймал, — торопливо произносит:

— Это полная, дивными красками написанная картина русского восемна­дцатого века. Некоторые крикливые глупцы, — гримаса ненависти пробегает по лицу незнакомца, — некоторые крикливые глупцы, не поняв этого стихо­творения, осмеливались в своих полемических выходках бросать тень на характер великого поэта, думая видеть лесть там, где должно видеть только в высшей степени художественное постижение и изображение целой эпохи в лице одного из замечательнейших ее представителей. Стихи этой пьесы — само совершенство, и вообще вся пьеса — одно из лучших созданий Пушкина...

Пронзительный голос ввинчивается в голову, как бурав, и на сердце падает — неизвестно откуда — камень. Меня, во всяком случае, такие люди (какие? не умею определить; скажем: чья речь похожа на окружность, возомнившую себя бесконечной прямой) — меня они словно выключают из электросети. Зато с этого момента им меня не достать.

Ничего не слышу, никого не замечаю, любуюсь игрой света на фасадах. Минуту или две человечек идет рядом — странной походкой: на каждом шагу как бы приседая, — наставительно частит:

— Все сочинения Державина, вместе взятые, далеко не выражают в такой полноте и так рельефно русского восемнадцатого века, — однако же понемногу отстает, — как выражен он в превосходном стихотворении Пушкина «К вельможе»!..

Отвязался наконец. Русский-то там восемнадцатый где? И расскажи ж ты мне, по какому это счету Юсупов — такой замечательнейший представитель? Некоторые крикливые глупцы, ишь ты. Про Державина — бред. И, кстати, я знаю — чей.

В 1834-м человек пишет на всю Россию: Пушкину пришел творческий капут четыре года как. В 1842-м он же и тоже непререкаемо: стихи 1830-го года — само совершенство!

Годы летят, мужает интеллект, авторитет приподнимается. Давно ли одноклассники дразнили козлом брынским. А вот уже — Неистовый Виссарион, источник мнений. При Николае I, Сталине, Хрущеве, Брежневе — Главный теоретик литературы. С 1991-го — формально в отпуске за свой счет, но оставлен в действующем резерве. И самый эффектный отрезок карьеры (вот уж нечаянный амфибрахий), быть может, еще впереди.

Надо же, как полюбилось ему стихотворение про князя Ю***. Советская Наука о Пушкине (СНОП) тоже держит эту шутливую оду под небьющимся стеклом; примерно раз в пять лет вынимает из витрины, обмазывает взвесью мела в нашатырном спирте, тщательно моет водой и протирает насухо. После процедуры текст всегда становится еще драгоценней, чем был. На сегодняшний день уже твердо установлено, что он содержит: а) историю философии; б) философию истории; в) теорию революций; г) общественный, не то личный, идеал; д) художественный синтез; е) моральный пафос; ж) политическую программу; з) забыл, какую чего-то модель; и) черта в стуле.

Прежде полагалось — отпирая витрину и запирая, бормотать, с выражением ироническим либо гневным, специальный отворотный заговор. От тех самых некоторых крикливых глупцов:

— ...в силу присущей им буржуазной ограниченности недопонимали, что до Белинского передовое дворянство во главе с Пушкиным играло прогрессивную роль... (Ничего не чушь, а одобрено Главлитом. Списываю с печатного.)

— ...в силу эстетической глухоты не сумели преодолеть историческую слепоту...

Или наоборот. Нужное подчеркнуть.

Нынче СНОП расслабилась и соблюдает ритуал не строго. Ведь опасность миновала. Никто посторонний уже не войдет и не спросит, наглец:

— А скажите, правда ли, что публике — тогдашней, 1830 года, — не очень-то понравились эти удивительные стихи? Ходят слухи про каких-то крикливых глупцов. Никак случился афронт, или облом?

Ну случился. А твое какое дело. Да, современники Пушкина проявили себя как законченные ханжи. Видите ли, их не устраивал моральный облик реального князя Ю***. Пресловутый гарем у Красных ворот. И как старик во всеуслышание одобрял Ржевского — того самого, который в «Горе от ума», чтобы удовлетворить кредиторов, оторвал от сердца и обналичил свой творческий коллектив: «Амуры и Зефиры все распроданы поодиночке!!!» — три гуманных восклицательных, — а вы, мсье Чацкий, что предлагаете? дуэтами их продавать? квартетами? оптового-то покупателя по нынешнему времени ищи-свищи. Ах-ах, крепостник, — а сами-то кто? И, кстати, если по совести, — гарем тоже нельзя огульно охуждать; все зависит от условий содержания.

Припомнили еще эту девицу Тюрину, вот что не согласилась за 50 000: будто бы в прошедшем году, когда какие-то трое братьев Критских — ее, что ли, двоюродные, — по пьяной лавочке не то разбили августейший бюст, не то изрезали портрет — в общем, были арестованы как враги народа, — князь Ю*** опять к ней подкатился. Поднял ставку (притом сведя к минимуму финансовые риски — что я говорил про правильно устроенный бассейн!) — есть на свете вещь, которая стоит дороже денег, а дается как благодать: административный ресурс, — и сформулировал дилемму, прямо как в пьесе Шекспира, которую Пушкин еще не перевел, — «Мера за меру», — но, прикиньте, не одна жизнь на кону, а целых три:

 

Положим: тот, кто б мог один спасти его

(Наперсник судии иль сам по сану властный

Законы толковать, мягчить их смысл ужасный),

К тебе желаньем был преступным воспален,

И требовал, чтоб ты казнь брата искупила

Своим падением; не то — решит закон.

Что скажешь? как бы ты в уме своем решила?

 

Не известно, как она решила, а только молодые люди сгинули.

Такого рода информация мешала болванам-современникам спокойно наслаждаться пушкинскими стихами. СНОП еще только зарождалась, не в силах еще была разъяснить: при чем тут конкретный князь Ю***, он скоро умрет, и никто не вспомнит, а в послании дан просвещенный образ обобщенного (то есть наоборот: обобщенный — просвещенного) деятеля/мыслителя.

Не желали взять в толк. Даже Вяземский на минуту взбурлил:

— Пушкин <...> пишет послание к Юсупову. Ах! он проклятый! Неужели после того будет он тою же рукою трепать и невесту свою?

 «Литературная газета» с посланием вышла 26 мая, до Москвы добралась не раньше 31-го. В течение следующих суток один московский литератор изготовил и послал в набор (исхитрившись заполучить визу цензора) альтернативный словесный портрет человека, похожего на князя Ю***. По-моему, не самое слабое произведение русской литературы. Но забытое наглухо. Источник мнений сказал: дать по рукам некоторым крикливым глупцам, осмелившимся бросить тень, — СНОП ответила: есть! — и текст изъяла из обращения. Как реакционный. Как злой, глупый, грубый пасквиль — подумать только — на Пушкина!

Прошло 170 лет, ровно, — и ни для кого не имеет ни малейшего значения, что не на Пушкина и не пасквиль. А все-таки приятно дать обруганному автору оболганного текста (оболганному — обруганного) — как литератор литератору — еще один шанс, хотя бы и бесполезный.

Вот и воспроизведем. Прямо по журналу «Московский телеграф». По тетрадке с приложением — «Новый живописец общества и литтературы». (Время было такое, пошутил однажды Виктор Шкловский, что литература писалась через три т. Еще и пару ятей — для колорита — сохраним.)

№ 10. Май 1830. Печатать позволяется. Москва, Июня 2 дня 1830 года. Ценсор Сергей Глинка.

     

УТРО В КАБИНЕТ° ЗНАТНОГО БАРИНА.

Подлецов, секретарь князя Беззубова (входит в комнату с портфелем). Двенадцатый! А его сиятельство еще изволит почивать! Заспался что-то сегодня... видно, где-нибудь зашалиться изволил (улыбается) — а пора бы перестать, кажется, и не под лета... (Испугавшись, осматривается во все стороны.) Экой я дурачина! говорю так громко, и не подумаю, что здесь стены слышат! (Громко.) Слава Богу! Его сиятельство так свеж, бодр, и при высоких душевных качествах отличён от Бога и телесною крепостью...

 

Без разминки. Мячик в игре, правила как на ладони: род — драматический, жанр — под старину: сатира. Фамилии-то — вопиют! и первый же персонаж чистосердечен, как на открытом процессе. Скетч. С вежливым поклоном в сторону автора «Горя от ума». С оригинальной формообразующей догадкой: утро в России — долгое, до самого обеда, фабулы же, как правило, одноактны. Другие потом попользуются: кто напишет «Утро помещика», кто — «Утро делового человека». Итак, монолог секретаря.

 

(Вынимает бумаги из портфеля, рассматривает и раскладывает.) Прошение подрядчика Тугосумова — сюда, под правую ручку его сиятельства! Дело о сиротах Жалостиных — прескучное и пресухое! Но — за них ходатайствует этот всеобщий стряпчий, граф Любимов... Хм! Старшей-то сиротке, говорят, шестнадцатый год... Прошение купца Плутовского о перетраченных им деньгах — перетраченных! Трату к трате надобно бы, а без того... Правда, я уже имею от него... Да, что он разбойник! За десятитысячную претензию отдподчивал меня только завтраком... Можно бы и обед, да еще и порядочный, сделать! Нет, любезный! стара штука: нынче знают расчет очень хорошо! Честный секретарь берет ныне, по крайней мере, 10 процентов на сто, а побессовестнее — так в старых претензиях только 10 процентов оставляют просителю. И несправедливо ли требование? Ведь дела приказные составляют имение секретарей и судей; что ж за имение, если оно и десяти процентов не дает?

 

Про взятки мы читали — правда, давно, — у Капниста, вскоре прочитаем у Гоголя, далее везде. Но вот эту-то идею — буквально эту: что государство есть частная собственность бюрократии, — приписывают, если не ошибаюсь, Карлу Марксу, и еще восторгаются: какой мыслитель пронзительный! как рентгенов­ским лучом по загнивающему капитализму полоснул! Однако на дворе лето 1830 года, Маркс осенью пойдет в первый класс гимназии Фридриха-Вильгельма в городе Трире. Ау, Карлуша! Привет из Белокаменной! Успехов в учебе!­

 

Впрочем, доходы ныне становятся плохи у всех — и у нас тоже... (Тихо.) Еще таки у таких начальников, каков наш, — дай ему Бог здоровья, — можно потрудиться...

Камердинер Князя (идя через кабинет). Здравствуйте, Сидор Карпович!

Подлецов (дружески жмет ему руку). Иван Иванович! здоровы ли вы?

Камердинер. Только не выспался —

Подлецов. А вот понюхайте табачку. (Нюхают.) Ну! что Князь, встал?

Камердинер. Да, уж раза три зевнул, и погладил свою моську.

Подлецов. Скоро ли изволит выйдти?

Камердинер. Да как рассудится — может быть, сию минуту, а может быть, еще с часок понежится.

Подлецов. Хорошо барам!

Камердинер. Бог знает! Секретарям их, думаю, лучше —

Подлецов. А камердинерам еще лучше секретарей —

 

И т. д. Тире, завершая реплику, обозначает, надо думать, интонацию, передаваемую обычно многоточием. Дальнейший разговор пропустим. Тут все ясно: эти двое работают в контакте и вынуждены делиться своим влиянием на патрона, хотя и без особой охоты, поскольку клиентура у каждого своя. Но вот камердинер уходит, появляется третий персонаж.

 

(Дверь потихоньку открывается.)

Подлецов. Кто там?

Честнов (чиновник). Вы приказали приготовить бумаги, и я принес их.

Подлецов (гордо). Да, сударь, пора вам принесть; Князь уже спрашивал их, и я удивляюсь вашей беспечности...

Честнов. Я просидел за ними всю ночь и едва успел; вы изволили так поздно отдать их: письма было множество —

Подлецов. Вы хотите служить и осмеливаетесь умничать? Знаете ли, сударь, что вы не должны сметь говорить против вашего начальника, ничего говорить!

 

Славная, между прочим, фраза. Опять прокрутим немного вперед. Резюме первой половины диалога: Подлецов своими обязанностями манкирует; вся бумажная работа взвалена на Честнова; Князь, их принципал, дошел до того, что подпись на документах ставит вверх ногами: старческая сонливость. Вот с этого места продолжим.

 

Подлецов. Да, это, верно, ошибкою; хорошо, извольте идти... Что ж вы мешкаете? что еще вам угодно?

Честнов. Я... осмеливался...

Подлецов. Да долго ли еще вы будете осмеливаться?

Честнов. Я осмеливался просить вас сказать его сиятельству о моем недостаточном жалованье...

Подлецов. Какая жадность, какая дерзость! Вы еще недовольны выданною вам наградою?

Честнов. Войдите в мое положение! Вся награда состояла в ста рублях, и уже этому скоро год будет... больная жена, пятеро детей...

Подлецов. Вся награда сто рублей — скоро год — больная жена — пятеро детей! Да как вы смеете все это говорить? Кто вас просил жениться, а жену вашу быть больною? И на что у вас такая куча детей, когда есть нечего?

 

Вот как бывает. Какое занятие — литература. Напишешь — и доволен, потираешь руки: всего двумя репликами вывернул отрицательного наизнанку; реализму, конечно, в ущерб: в жизни отрицательные вслух такого не говорят — на то и гротеск: ради легкого комического эффекта. А пройдет время — наступит минута — услышишь эти самые слова, тебе же сказанные в лицо. Что ни сочини — все сбудется, стоит только притормозить.

 

Честнов. Если бы вы позволили уравняться мне хоть с вашим племянником ­в жалованье. Я охотно бы взял и его должность на себя, с прибавкою жалованья...

Подлецов. Вы хотите интригами вытеснить ваших товарищей?

Честнов. Нет, я думал, что вы позволите мне снять его должность, оставив его при ней числящимся.

 

Ага! Та самая практика, благодаря которой расцвел, мы же помним, интеллект автора «Былого и дум». Пока, значит, подросток в саду под кустом сирени, разостлав шотландский плед, читает Шиллера — и представляет себе, как он голосом маркиза Позы высказывает царю Николаю всю правду о положении страны, — и как Николай, разъярившись, приказывает его заковать в кандалы и сослать в рудники, — а он идет на казнь, и ни один мускул на лице не шевельнется, — трудовой стаж тем временем идет тоже. Начисляется. И нарастают помаленьку чины. А зарплату в Кремлевской экспедиции получает кто-нибудь другой. Откатывая, разумеется, Подлецову.

 

Подлецов. Да какая у него должность? Он ставит только нумера на бумагах по 1-му отделению, а и по всему-то отделению десять бумаг в год! И вы, сударь, так бесстыдны, что выживаете товарища и за пустую должность хотите брать даром жалованье? (Слышен шум.) Ну, хорошо, хорошо, я подумаю — после, после... (Почти выталкивает Честнова.)

Камердинер (несет коробочки, сткляночки, блюдечки и разные мелочи).

Подлецов (торопливо). Его Сиятельство изволит идти?

Камердинер (грубо). Идет, несет его нелегкая!

Подлецов (поспешно оправляется). Так он сегодня не в духе?

Камердинер (расставляя коробочки по столу). Не в уме, как всегда.

Подлецов. Но что с ним сделалось?

Камердинер. Спрашивайте сами. Пресердитый! Записку от Любови Ивановны принесли; он нахмурился, тотчас вскочил...

Подлецов. Вскочил? Ах, Боже мой!

Камердинер. Ну! то есть не вскочил, а стащился с своего дивана, давай одеваться, давай браниться...

Подлецов (нюхает табак). Близ большого барина, что близ огня...

Камердинер. Мышьего, который ни жжет, ни палит... (Уходит.)

 

Тут опять небольшой монолог Подлецова — и вот наконец появляется главный герой.

 

Князь (в утреннем сюртучке). Сюда, сюда, Ами, Жужу! Ах! разбойница, она его искусает. (Увидя Подлецова, который униженно кланяется.) Поди, братец, отыми моего Ами от Жужу: она его загрызла! (Подлецов бежит разнимать двух болонок, которые теребят друг друга.) Право, он? злее людей! (Слышен крик попугая: Глуп, глуп, кто пришел, глуп!) Видно, его еще не кормили! Где Ванюшка? Поди, братец, Подлецов, вели какаду дать сахару. (Подлецов бежит; Князь садится к столику.) Двадцать тысяч! Какую шутку вздумалось ей сыграть со мною! Да стоит ли она вся 20 000, а я сколько на нее положил... (Кашляет и ест лепешки.) Фу! проклятый кашель! (Гладит ногу.) О! Mon Dieu! quelle douleur! (Подлецов входит и старается узнать, весел или сердит Князь).

Князь. Что, братец! плохо дело: подагра измучила!

Подлецов. Это ужаснейшая боль!

Князь. Куплена, правда, не дорого, она продана мне за годы наслаждений...

Подлецов. Которые и доныне продолжаются, ваше сиятельство? (Князь усмехнулся.) И если бы вам угодно было хоть сколько-нибудь остерегаться, то, конечно, подагра не посмела бы к вам приблизиться...

Князь. То-то и беда, что мы неосторожны в шалостях; но — пока еще жизнь качает нас в люльке, почему не наслаждаться ею... (Кашляет и роняет платок.)

Подлецов (бросается, поднимает и подает Князю). Истина неоспоримая, но...

Князь (кашляя). Тьфу пропасть! задушило! (Берет пилюли и глотает.) Разумеется, что для меня, для такого человека, от которого дряхлость еще далеко, жизнь не важна, только бы весело было... Ведь только и нашего, что поживем, да проживем... (Подлецов одобрительно улыбается.) Да, как же, братец? Неужели ты думаешь, что еще что-нибудь будет? Вздор, братец! ничего не будет; довольно и того, что здесь наживешься; куда нам черезполосною землею за гробом владеть!

Подлецов. Я почел бы за нелепость не соглашаться в сем случае с убедительными доводами ума и предполагать бессмертие души.

Князь. Ну! что у тебя нового? Говори.

 

Начинается канцелярская рутина пополам с городскими сплетнями — должно быть, свежими, прямо с натуры, — а для нас с вами это просто кучка истлевшей трухи. Обойдем ее стороной: где тут след бикфордова-то шнура?

...Где же бумага по делу графа Любимова?

 

Подлецов. Не по его, ваше сиятельство, а он просит о вдове Жалостиной и сиротах ея...

Князь. Как! опять об этой потаскушке, ябеднице! Она мне надоела... в сторону, прочь...

Подлецов. Но ваш управитель сказывал мне, что Граф купил большую партию вина с вашего завода...

Князь. Купил? точно купил?... Ну, а о чем эта безжалостная Жалостина хнычет?

Подлецов. Да о пенсии...

Князь. За кого опять? Ведь ей за мужа дали пенсию?

Подлецов. Дали, также и за сына; теперь она требует за дядю... Не угодно ли вам самому взглянуть на нее: она с раннего утра с детьми в передней и горько плачет...

Князь. Она здесь! Ну ее к черту — давай скорее (подписывает), — но более ничего не подавай мне... (Подлецов хладнокровно складывает бумаги.) Скажи, что у тебя смешного?

 

А вот и мина. СНОП только один этот кусочек и цитирует. И вся ощетинивается.

 

Подлецов. Вот листок какой-то печатный; кажется, стихи вашему сиятельству...

Князь (взглянув). Как! стихи мне? А! это того стихотворца... Чтo он врет там?

Подлецов. Да что-то много. Стихотворец хвалит вас; говорит, что вы мудрец: умеете наслаждаться жизнью, покровительствуете искусствам, ездили в какую-то землю только затем, чтобы взглянуть на хорошеньких женщин; что вы пили кофе с Вольтером и играли в шашки с каким-то Бомарше...

 

Как по-вашему: это пасквиль? По-моему, так исключительно корректный пересказ.

 

Князь. Нет? Так он не даром у меня обедал. (Берет листок.) Как жаль, что по-русски! (Читает.) Недурно, но что-то много, скучно читать. Вели перевесть это по-французски и переписать экземпляров пять; я пошлю кое к кому, а стихотворцу скажи, что по четвергам я приглашаю его всегда обедать у себя. Только не слишком вежливо обходись с ним; ведь эти люди забывчивы; их надобно держать в черном теле. — Послушай-ка, братец! притвори дверь и подойди поближе. Скажи, что ты узнал о моей ветренице?

Подлецов. О Любови Ивановне?

Князь. Ну да.

Подлецов. Мне весьма прискорбно, ваше сиятельство, донести вам...

Князь (задыхаясь от досады). Ну, ну! без обиняков.

Подлецов. Князь Петр Сидорович точно у нее бывает и подарил ей эсклаваж покойной княгини...

Князь. Как! Князь Петр? Этот урод... он (Закашлялся и ест лепешки.) Ну, ну!

Подлецов. Кирасирский полковник точно встретил ее за городом и привез в своей карете...

Князь. Этот мот, шалун — бездельница! (Забывшись, топает ногою с досады.) Ой! ой! какая боль! проклятая подагра...

 

Ну и т. д. Фарс опять бежит по бытовой колее. По поручению начальника секретарь организовал слежку за его содержанкой и выкрал ее письма. И представил: вот.

 

Князь (рассматривает). Так! Нет сомнения: ее рука... а! проклятая, негодная... (Несколько успокоившись.) Ну, любезный Подлецов, благодарю тебя; довольно! Я тебя не забуду. Ты, кажется, просил представить тебя. (Подлецов кланяется.) Поди, кликни ко мне Ванюшку (Подлецов уходит.) Вот, чтo слава? И стихи мне пишут, да еще кто? Какой поэт! А тут... Говорят: счастье знатным; они все за золото купят! VanitJ des vanities! Я ли ей не давал, не дарил, а она... Спасибо Подлецову: он раскрыл мне глаза; теперь, сударыня, вы узнаете... (Входят Камердинер и Подлецов.) Ванюшка! Если от нея придут еще с запискою, вытолкай вон — понимаешь?

Камердинер Слушаю-с. (Уходит.)

Князь. Еще, любезный Подлецов, у меня есть дело к тебе. Узнай-ка ты повернее, с кем теперь интрига у... (Близ внутренних дверей кабинета слышен шум и голос Камердинера.) Чтo там? дерутся, что ли? (Дверь с шумом растворяется; виден Камердинер, который не пускает щегольски одетую молодую даму.

Подлецов. Ваше сиятельство! это Любовь Ивановна сама!

Князь. Как, сама?

Любовь Ивановна (дает пощечину Камердинеру и вбегает в кабинет). Меня не пускать к нему?! (Насмешливо приседает перед Князем.) Что это значит, ваше сиятельство? Бездельник Ванюшка смеет запирать мне дверь?

Князь (с досадою и с восторгом). Ах! как она мила!

Любовь Ивановна (Камердинеру). Пошел вон! (Глядя на Подлецова.) Извольте выйд­ти!

(Подлецов смотрит на Князя; тот дает ему знак; Подлецов и Камердинер уходят.)

 

Следует сцена ревности. За ней — сцена негодования оскорбленной невинности. Наконец — сцена примирения. Все это — весьма сомнительного качества. Сократим, сократим.

 

Любовь Ивановна (плачет). Ах, Боже мой! преодолею ли я когда-нибудь мою привязанность к тебе, мою любовь... Отелло мой! скажи: чем ты умел пленить меня, твою бедную, обманутую Эдельмону?

Князь. Милый друг! Ты любишь меня после моей несправедливой ревности, подозрений! Прости меня! У меня в жилах восточная кровь! Вот тебе ломбардный билет... Ох! возьми его...

Любовь Ивановна. Нет! мне тяжелы такие сцены! Знаешь ли, что я могла умереть с тоски и досады... ах!..

Князь. Она лишается чувств! Боже мой! скажи, что я должен еще сделать, говори, требуй.

 

Коварная нахалка требует, разумеется, чтобы Князь немедленно уволил секретаря, — после недолгого препирательства добивается своего — с хохотом убегает.

Финал. На воображаемой авансцене — трое.

 

Князь (Подлецову). Извольте подать в отставку; вы мне не нужны...

Подлецов. Ваше сиятельство! пощадите, помилуйте!

Князь. Извольте, сударь, требовать отставки, или я вас выгоню — Уф! Ванюшка! веди меня... мне надобно отдохнуть...

(Уходит, поддерживаемый Камердинером.)

Подлецов (стоит долго в задумчивости). Итак — десять лет ползанья, поклонов, грехов, и чтo наградою! (В отчаянии бежит вон.)

Камердинер (входит с другой стороны). Ушел? По делам бездельнику! Любовь Ивановна согнала секретаря, а я, Иван Иванович, поставлю на его место другого! Барин прибит девчонкою, дела отложены до завтра, а просителям я пойду сказать, что его сиятельство занят и не может никого допустить к себе. Неужели у многих бар так проходит утро в кабинете? (Смеется.) Не знаю! мы люди темные...

 

Воображаемый занавес.

 

Имени автора в журнале нет, но почему-то все и так знали, что автор — Николай Полевой. Гадали, прогуливаясь по бульварам и вдоль прудов: не подошлет ли князь Юсупов к Полевому своих лакеев — прибить его палками. А что? Это было бы так в духе XVIII столетия: самого Вольтера подобным образом проучил шевалье — как его — де Роган. Личность русского второй гильдии купца вполне прикосновенна: ну, подаст он жалобу мировому судье; тот в лучшем случае постановит взыскать за бесчестье штраф, — и авторствуй потом, и проповедуй романтизм — с битой-то рожей. — Нет, господа, ничего этого не будет, не прежнее время. Оттепель. Диктатура закона. Кстати, entre nous: государь, как слышно, не совсем доволен стихами Пушкина к его сиятельству, даже отчасти удивлен. Князь и там, в сферах, немножко надоел — всех утомил — достал; думает, раз спал с бабушкой, так ему все можно. Ан не все.­

И потом, положа руку на сердце: эта вещь, эта сатира — такая, в сущности, беззлобная. Князь — расслабленный лакомка — не так противен, как жалок. И о Пушкине сказано: какой поэт! — с восхищением; и с недоумением; и с грустью.

Юсупов никаких противоправных действий себе не позволил, а накатал телегу в инстанции. Те отреагировали моментально: турнули Сергея Глинку из цензоров, лишив даже пенсиона. (Глинка знал, что это рано или поздно случится, — был, говорят, лучшим цензором в мире: якобы подписывал все не читая. Но тут не так: Полевого-то фельетон в «Телеграфе» он, безусловно, прочел, а Пушкина стихи в «Литгазете» — сам признавался после — не успел. Вот и пропустил личность — чуть ли не ФИО Князя. А перескажи Подлецов пушкинское послание не так близко к тексту, — фиг бы Юсупов доказал, что Беззубов — это он. Прочие аргументы — вроде того, что имена собачек идентичны, — всерьез не работали, а тут не отопрешься: в сатире выведен тот самый человек, которому посвящено послание, — а оно слишком известно кому посвящено.)

А Полевого только вызвали куда следует — к Волкову, жандармскому генералу в Москве, — и предупредили. Ограничились профилактикой. Что вы хотите — диктатура закона. Без пяти минут правовое государство. Жить стало лучше, жить стало веселей. Чугунный цензурный устав 1826 года заменен алю­ми­ниевым 1828-го. Нельзя наказывать автора за текст, опубликованный с дозволения цензуры. Если текст или какое-то место в нем вызывает сомнение — оно должно быть истолковано в пользу автора. И сын за отца тоже не отвечает, но это к слову.

Наступает не календарный — настоящий XIX век, сословные перегородки осыпаются. (Кто был купцом, тот станет — не нынче-завтрапотомственным по­четным гражданином.) И сатира нужна. Невзирая на лица. Гоголи нужны, Щедрины. Вот уже из «Горя от ума» опубликована и даже на театре разыграна чуть не треть. Идите спокойно работайте, Николай Алексеевич, ваши статьи читаются
с огромным интересом, — только, мы вас умоляем, за межи правового поля ни-ни. Шаг вправо, шаг влево — сами знаете: в России журналист ошибается один раз.

Самое смешное, что Полевой, похоже, повелся на всю эту пургу про XIX век. Потому что верил в рыночную экономику, как все равно Гайдар, — что она выведет в люди множество новых читателей, благодаря чему разбогатеет и поумнеет вся страна — которой тогда станет наконец в тягость крепостное право и, наоборот, понадобится как воздух — конституция.

 

Продолжение впредь

 

Анастасия Скорикова

Цикл стихотворений (№ 6)

ЗА ЛУЧШИЙ ДЕБЮТ В "ЗВЕЗДЕ"

Павел Суслов

Деревянная ворона. Роман (№ 9—10)

ПРЕМИЯ ИМЕНИ
ГЕННАДИЯ ФЕДОРОВИЧА КОМАРОВА

Владимир Дроздов

Цикл стихотворений (№ 3),

книга избранных стихов «Рукописи» (СПб., 2023)

Подписка на журнал «Звезда» оформляется на территории РФ
по каталогам:

«Подписное агентство ПОЧТА РОССИИ»,
Полугодовой индекс — ПП686
«Объединенный каталог ПРЕССА РОССИИ. Подписка–2024»
Полугодовой индекс — 42215
ИНТЕРНЕТ-каталог «ПРЕССА ПО ПОДПИСКЕ» 2024/1
Полугодовой индекс — Э42215
«ГАЗЕТЫ И ЖУРНАЛЫ» группы компаний «Урал-Пресс»
Полугодовой индекс — 70327
ПРЕССИНФОРМ» Периодические издания в Санкт-Петербурге
Полугодовой индекс — 70327
Для всех каталогов подписной индекс на год — 71767

В Москве свежие номера "Звезды" можно приобрести в книжном магазине "Фаланстер" по адресу Малый Гнездниковский переулок, 12/27

Владимир Дроздов - Рукописи. Избранное
Владимир Георгиевич Дроздов (род. в 1940 г.) – поэт, автор книг «Листва календаря» (Л., 1978), «День земного бытия» (Л., 1989), «Стихотворения» (СПб., 1995), «Обратная перспектива» (СПб., 2000) и «Варианты» (СПб., 2015). Лауреат премии «Северная Пальмира» (1995).
Цена: 200 руб.
Сергей Вольф - Некоторые основания для горя
Это третий поэтический сборник Сергея Вольфа – одного из лучших санкт-петербургских поэтов конца ХХ – начала XXI века. Основной корпус сборника, в который вошли стихи последних лет и избранные стихи из «Розовощекого павлина» подготовлен самим поэтом. Вторая часть, составленная по заметкам автора, - это в основном ранние стихи и экспромты, или, как называл их сам поэт, «трепливые стихи», но они придают творчеству Сергея Вольфа дополнительную окраску и подчеркивают трагизм его более поздних стихов. Предисловие Андрея Арьева.
Цена: 350 руб.
Ася Векслер - Что-нибудь на память
В восьмой книге Аси Векслер стихам и маленьким поэмам сопутствуют миниатюры к «Свитку Эстер» - у них один и тот же автор и общее время появления на свет: 2013-2022 годы.
Цена: 300 руб.
Вячеслав Вербин - Стихи
Вячеслав Вербин (Вячеслав Михайлович Дреер) – драматург, поэт, сценарист. Окончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по специальности «театроведение». Работал заведующим литературной частью Ленинградского Малого театра оперы и балета, Ленинградской областной филармонии, заведующим редакционно-издательским отделом Ленинградского областного управления культуры, преподавал в Ленинградском государственном институте культуры и Музыкальном училище при Ленинградской государственной консерватории. Автор многочисленных пьес, кино-и телесценариев, либретто для опер и оперетт, произведений для детей, песен для театральных постановок и кинофильмов.
Цена: 500 руб.
Калле Каспер  - Да, я люблю, но не людей
В издательстве журнала «Звезда» вышел третий сборник стихов эстонского поэта Калле Каспера «Да, я люблю, но не людей» в переводе Алексея Пурина. Ранее в нашем издательстве выходили книги Каспера «Песни Орфея» (2018) и «Ночь – мой божественный анклав» (2019). Сотрудничество двух авторов из недружественных стран показывает, что поэзия хоть и не начинает, но всегда выигрывает у политики.
Цена: 150 руб.
Лев Друскин  - У неба на виду
Жизнь и творчество Льва Друскина (1921-1990), одного из наиболее значительных поэтов второй половины ХХ века, неразрывно связанные с его родным городом, стали органически необходимым звеном между поэтами Серебряного века и новым поколением питерских поэтов шестидесятых годов. Унаследовав от Маршака (своего первого учителя) и дружившей с ним Анны Андреевны Ахматовой привязанность к традиционной силлабо-тонической русской поэзии, он, по существу, является предтечей ленинградской школы поэтов, с которой связаны имена Иосифа Бродского, Александра Кушнера и Виктора Сосноры.
Цена: 250 руб.
Арсений Березин - Старый барабанщик
А.Б. Березин – физик, сотрудник Физико-технического института им. А.Ф. Иоффе в 1952-1987 гг., занимался исследованиями в области физики плазмы по программе управляемого термоядерного синтеза. Занимал пост ученого секретаря Комиссии ФТИ по международным научным связям. Был представителем Союза советских физиков в Европейском физическом обществе, инициатором проведения конференции «Ядерная зима». В 1989-1991 гг. работал в Стэнфордском университете по проблеме конверсии военных технологий в гражданские.
Автор сборников рассказов «Пики-козыри (2007) и «Самоорганизация материи (2011), опубликованных издательством «Пушкинский фонд».
Цена: 250 руб.
Игорь Кузьмичев - Те, кого знал. Ленинградские силуэты
Литературный критик Игорь Сергеевич Кузьмичев – автор десятка книг, в их числе: «Писатель Арсеньев. Личность и книги», «Мечтатели и странники. Литературные портреты», «А.А. Ухтомский и В.А. Платонова. Эпистолярная хроника», «Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование». br> В новый сборник Игоря Кузьмичева включены статьи о ленинградских авторах, заявивших о себе во второй половине ХХ века, с которыми Игорь Кузьмичев сотрудничал и был хорошо знаком: об Олеге Базунове, Викторе Конецком, Андрее Битове, Викторе Голявкине, Александре Володине, Вадиме Шефнере, Александре Кушнере и Александре Панченко.
Цена: 300 руб.
На сайте «Издательство "Пушкинского фонда"»


Национальный книжный дистрибьютор
"Книжный Клуб 36.6"

Офис: Москва, Бакунинская ул., дом 71, строение 10
Проезд: метро "Бауманская", "Электрозаводская"
Почтовый адрес: 107078, Москва, а/я 245
Многоканальный телефон: +7 (495) 926- 45- 44
e-mail: club366@club366.ru
сайт: www.club366.ru

Почта России