ПЕЧАТНЫЙ ДВОР

Улов, можно сказать, козырный: наконец-то — напоследок — попалась проза без дураков. Причем едва ли не половина всей, какая еще водится в нашем нелюдимом море. Обложить колотым льдом — и на прилавок. Он узковат. Выручай, сестра таланта! Без тебя я — пропал.

Виктор Пелевин. Т. — М.: Эксмо, 2009.

Хитрая стереометрическая головоломка: вписанные друг в дружку тела, ограниченные неправильными кривыми. Два романа, один внутри другого, у них общий герой, да и объем примерно на две трети общий, как и поверхность. При этом предполагается (по умолчанию), что один роман — коллективная халтура за бабки, на шир­потреб, а другой — другой написан Пелевиным.

Вообще-то, мне кажется, Пелевин не в состоянии написать совсем плохой роман. Как и совсем хороший. Не его это жанр. Не в его, как прежде изъяснялись критики, средствах. В романе ему неуютно — слишком много пустот приходится заполнять не необходимыми предложениями.

Его средства вот какие: во-первых, он, как никто, умеет создать генеральную — в очередной раз объясняющую почти всё — многоуровневую метафору. После чего материализовать ее в сюжете.

Во-вторых, он, тоже как никто, умеет ввести в сюжет и разговорить демонов нового типа — специалистов по производству реальности (нам-то, как известно, данной только в ощущениях). Получается деловитый такой вроде как бред, исполненный ослепительного цинизма, — и выявляет некоторые важные свойства наличного хронотопа. Скажем, вот так:

«— ...Вот он и дал указание подсуе­титься и подготовить прочувствованную книгу о том, как граф Толстой на фоне широких полотен народной жизни доходит до Оптиной пустыни и мирится перед смертью с матерью-церковью. Такую, знаете, альтернативную историю, которую потом можно было бы постепенно положить на место настоящей в целях борьбы с ее искажением. Идея, конечно, знойная, особенно если ее грамотно воплотить...»

Ну и, в-третьих, Виктор Пелевин, как всем известно, мастер философ­ского диалога, верней — серии остроумных парадоксов в ответ на серию наводящих вопросов. Впрочем, эта придирка — не по делу. Не важно, что подачи простые, важно, что берет он их замечательно. Иная страница даже наводит на мысль, что он всерьез допускает существование т. н. истины, более того — вы сами начинаете почти верить, что она существует.

«— Так, значит, спасение — небытие?

— Ну что такое вы говорите? Какое небытие? Где вы вообще его видели? Чтобы „не быть“, мало того, что надо быть, надо еще и подмалевать к бытию слово „не“. Подумайте, с кем или с чем это небытие случается?

— С тем, кого нет... Постойте-ка... Я помню, Чапаев говорил... Самое непостижимое качество Бога в том, что Бога нет. Я тогда подумал, это претенциозный софизм, а сейчас, кажется, понимаю... Так что же такое спасение?

— Проблема спасения на самом деле нереальна, граф. Она возникает у ложной личности, появляющейся, когда ум вовлечен в лихорадку мышления. Такие ложные личности рождаются и исчезают много раз в день. Они все время разные. И если такой личности не мешать, через секунду-другую она навсегда себя позабудет. А кроме нее, спасать больше некого. Вот именно для успокоения этого нервничающего фантома и выдуманы все духовные учения на свете.

— ...Кого тогда хочет спасти окончательный автор?» И т. д.

 Однако для совсем хорошего романа этого недостаточно. В совсем хорошем романе автора и читателя объединяет вера в существование персонажей и вообще других людей. У Пе­левина ее немного, хватает ненадолго.­

Совсем плохого романа он не в силах сочинить, потому что он — Пелевин. А тут ему понадобился именно плохой, т. е. заведомо чужой, роман (или скажем так: чужой, т. е. заведомо плохой), поскольку генеральная метафора на этот раз описывает отношения бытия и сознания терминами теории прозы.

В результате вы принуждены прочитать сотни страниц дешевой, пародийной фандоринщины — и, по-моему, десяток-другой собственно пелевинских страниц ничего не спасают.

Юлия Латынина. Не время для славы. — М.: Астрель: АСТ, 2009.

Пока что лучшая из ее книг. Ко­гда переведут в Европе и в Америке — помянут «Осень патриарха» и станут восхищаться силой воображения, мастерством фантастического гротеска. Как это она сумела сочинить столько страшного. Таких свирепых, таких коварных, таких алчных, таких бесстрашных персонажей. И таких подлых. Фес­тиваль произвола. До чего же раз­но­­­образны убийства. А какова изо­бретательность в сатире на воровство!

 Нас-то убийствами не впечатлишь; остановимся на воровстве. Разговор о городской поликлинике:

«— Ну вот представь себе, что у тебя по федеральной программе есть сорок миллионов рублей на ее строительство. И эти сорок миллионов приходят в республику двадцать седьмого декабря, а к тридцать первому их надо освоить или вернуть. Ну кто их освоит? За пять дней? Ты берешь эти деньги, и едешь в Москву, и двадцать отдаешь там, а двадцать берешь себе».

Эскиз к портрету чиновника:

«Дауд Казиханов в прошлом был знаменитым спортсменом, а состояние он скопил, торгуя людьми с Чечней. Когда он скопил достаточно денег, он купил себе должность главы Пенсионного фонда, и в результате его деятельности в республике резко улучшилась демографическая ситуация.

Демографическая ситуация улучшилась потому, что когда человек умирал, об этом не сообщали, а пенсию за него продолжал получать Дауд Казиханов. Дауд очень гордился тем, что он получает семьсот тысяч налом каждый месяц и не обирает никого, кроме мертвых. Он говорил, что такого чистого заработка, как у него, нет ни у одного человека в республике».

Кто знает журналистику Латыниной, тот видит: ее проза — факто- и чуть ли не фотографична. В данном случае напоминает скорее «Всю королевскую рать» или «Крестного отца». В сущности, описаны те же самые политические машины. Как они работают на Кавказе. В т. н. наши дни. Т. е. прямо сейчас. Каковы нравы тамошней знати. Какую азартную игру на деньги ведут с туземными властителя­ми — имперские. Какие ставки. Сколько крови. К чему все неизбежно и неостановимо катится.

Абсурд и ужас. Невозможно было бы читать, если бы сюжет хоть на минуту остановился и если бы происходящее не освещал слог. В котором мерещится улыбка — о нет, не надежды, просто автор ничего не оставляет непонятным, — а когда злая воля прозрачна до последнего мотива, уму хотя и не весело, но все-таки настолько противно, что почти смешно.

Настолько ничтожен оказывается этот мотив. См. заключительную страницу романа: цена всех случившихся в нем смертей — двадцать процентов акций такой-то компании. На укрепление вертикали власти. Причем половину тут же — а именно в самой последней строчке — один из злодеев крадет. Такой фокус-покус.

В общем виде проблема, насколько я понял, формулируется так. Мафия в принципе способна преобразиться в госаппарат, который, наверное, сумел бы (по крайней мере — на первых порах) наладить экономику какой-нибудь небольшой республики типа Северная Аврия-Дарго. Конечно же, установив там диктатуру. Обратный же ход — от государства к содружеству мафий — даже в небольшой стране, а тем более в империи, — ввергает экономику в маразм, опять же осложненный диктатурой. Маразматики, замечу кстати, проявляют иногда нечеловеческую мощь. Запросто отрывают от стены чугунную батарею парового отопления и т. д.

В романе имеются и благородные поступки, и забавные шутки, и симпатичные лица, и даже целый абсолютно положительный трагический герой.

Леонид Юзефович. Журавли и карлики: Роман. — М.: АСТ: Астрель, 2009.

Сильно упрощая (хотя — зачем? чтобы нажить геморрой с копирайтом? M-r Гюго, знаете ли, — не мать Тереза), можно было бы озаглавить: «Девяносто третий год». Поразительно подробно автор все тогдашнее запомнил — небось записывал. Сколько стоил доллар (спорим — не угадаете! а кто припомнит — не поверит сам себе), что пили, чем закусывали. Как одевались, что покупали, например детям, вообще — как жили. Вместо мобил, прикиньте, пользовались уличными таксофонами. Заходишь в стеклянный шкаф на железном днище и с железной же спиной; вдвигаешь специальный жетон в прорезь на стальном ящике и т. д. Как в кино, короче. У нас, в глу­ши, это называлось «звонить из автомата», но главных персонажей этой книги 1993-й год застал в Москве:

«Последний жетон шумно провалился в недра таксофона. Тратиться на новые Жохов не стал. На улице он купил пирожок с рисом и яйцом, кото­рый интеллигентная женщина в двор­ницких валенках ловко вынула из зеленого армейского термоса с эмблемой ВДВ, и по Тверской двинулся в сторону Белорусского вокзала.

Начинка занимала не больше трети пирожка (надо так понимать, что это считалось — мало! — С. Г.), остальное — сухое тесто. Вместо яйца к рису подмешан яичный порошок, тоннами поступавший в Москву как важнейший, наряду с презервативами, компонент гуманитарной помощи (чьей? кому? потомок в недоумении. — С. Г.). Жохов куснул пару раз и бросил огрызок в кучу мусора возле переполненной урны. В центре города они наполнялись вдвое быстрее, чем при Горба­чеве (фамилия вроде знакомая; вы­дающийся дворник? — С. Г.). Все вокруг что-то пили и жевали на ходу».

Не бойтесь, не бойтесь: автор не заставит нас давиться этим несовершенным прошедшим. Он взял правильный тон — и не настаивает, что используемые в романе времена (конец XX ли, середина ли XVII) имели место. (И вся-то траектория т. н. исторических событий, не исключено, нам только снится, как Александру Блоку — покой. А уж в минуты т. н. роковые — когда мы, значит, пируем с богами — дежурный доктор постоянно начеку — и неутомимо наполняет наши чаши слабительным, рвотным и снотворным). Нетипичных обстоятельств, по-видимому, не бывает: все ситуации рано или поздно повторяются. Но если конфигурация лабиринта меняется внезапно, маршруты мечущихся внутри него живых существ (их т. н. судьбы) выглядят как стратегии т. н. характеров.

Например, в пресловутом 1993-м солоней всего пришлось мелким интелям, а среди них — самым никчемным: ист-фил-худ-текстовикам, а из этих последних — сорокаиоколотого-летним. (С чего я взял? Некогда, извините.) Они еще перекуривали в своих коридорах, как взвыли сирены и повсюду загорелась надпись: о интель! твой атомный вес практически неотличим от нуля, абзац.

Кое-кто, тем не менее, прорвался — и даже в графы Монте-Кристо. Кто мог свалил за пределы. Многие другие (и часть тех, кто свалил) погибли. Все прочие (и часть тех, кто свалил) остались на бобах: банкроты по жизни. (Опять — с чего я взял? Ну-ну.)

И вот, стало быть, Леонид Юзефович внимательной и опрятной прозой рассказал жизнь одного из этих прочих как печальный плутовской роман. Дал ему фамилию Жохов и неутолимую предприимчивость, и неугасимую мечту о толстенной пачке зеленых, а также способность лгать легко и выходить из опасных переделок живым. Но также наделил податливым сердцем. Если не ошибаюсь, это термин Андрея Платонова — конечно, ус­ловный. На самом деле роковой изъян — в мозгу: когда человек не умеет по-настоящему захотеть, чтобы другому стало по-настоящему больно. Т. е., разумеется, и такой человек причиняет боль направо и налево, но как бы невпопад,­ не ­только­ не пользы ради, а чуть ли ей не в ущерб, не говоря уже — без удовольствия.

Не хищник. В сущности — словоядное. Деньги и женщин любит за то, что без них ему страшно. В стае тоскует — и ни одной стае не нужен. Как полагаете: каким должен быть маршрут и каким — финиш такого существа в стране Россия на отрезке 1993— 2004, если существо не угомонится? — Вот именно.

Довольно похожими на маршрут и финиш на отрезке 1643—1653 некоего невзрачного самозванца — и в роман вложена повесть про него, про Тимофея этого Анкудинова. Ради метафизической — точней, метафорической — перспективы.

Потому что сюжет крест-накрест (как внутренними ремнями содержимое чемодана) перетянут двумя, так сказать, мифогипотезами. Первая — что иногда на страницах жизни, отстоящих друг от дружки на сотни, если не тысячи, лет и километров, появляются как будто клоны одних и тех же человеческих душ. Вечное возвращение, сказал бы Александр Блок вслед за Фридрихом Ницше.

И другая — про вечную же войну вот этих самых карликов и журавлей из «Илиады». Подозреваю, впрочем, что у Гомера был информатор — какой-нибудь еще более древний грек. Тоже, как Жохов и Анкудинов, искатель приключений на свою голову. Он побывал в Центральной Африке, видел пигмеев и как они охотятся на страусов. Возможно, что и нарисовал. И эта сцена дала Гомеру материал для одного из прославленных «гомеров­ских сравнений». Ну и что? — спросите вы. А то, что Леонид Юзефович — или Тимофей Анкудинов — додумался до странной и жуткой, но почему-то красивой идеи: люди всю дорогу истребляют друг друга будто бы не по собственной злобе и даже не по приказу начальства — «...люди бьются до потери живота с другими людьми и не знают, что ими, бедными, журавль воюет карлика либо карлик журавля». Объяснение не хуже любого другого.

...Сестра таланта все-таки мне изменила. На очереди книжка Андрея Степанова («Сказки не про людей» — прелестные — М.: Livebook/Гаятри, 2009), роман Елены Катишонок (наоборот, про людей — «Жили-были старик со старухой». — СПб.: «Геликон плюс», 2009), — но не успеть! Ночь, не оборачиваясь, ушла.

Прощайте же, снисходительный чи­татель, прекрасная читательница! И если навсегда — то, значит, навсегда. Как говорится: блажен, кто умел расстаться с Гедройцем вдруг.

«Но он ушел от нас навсегда! — Пусть. Он освободился от услуг своего цирюльника прежде, чем успел облысеть, встал из-за стола прежде, чем объелся, — ушел с пирушки прежде, чем напился пьян».

Похоже на LI строфу Восьмой главы «Онегина»? А между тем это, совсем напротив, «Жизнь и мнения Тристрама Шенди», том Пятый, глава III, причем сентенция, вероятней всего, позаимствована из труда Роберта Бертона «Анатомия Меланхолии».

Один лишь Набоков почуял в LI строфе цитату, — но и он не отыскал ис­точник. Дарю M-me Филологии: счастливого Рождества, тетушка Фи!

И вам всего хорошего.

Искренне

С. Гедройц